Лилия Ким - Аня Каренина

Петрицкий уехал в Болгарию, а Игорёк на дачу. Вронский же каждый день вставал, ел, смотрел телевизор, пил пиво и ложился спать. Всё это время Алексей не расставался с телефоном. Аппарат был постоянно под рукой. Вронский ждал звонка, но его не было. Максим пропал. В его мобильном отвечали, что аппарат вызываемого абонента выключен или находится вне зоны действия сети, а другого номера Вронский не знал. Иногда с тоски Алексей принимался звонить всем подряд. У Карениной отвечали, что она уехала в Италию, у Щербацкой — что она уехала во Францию, у Варвары говорили, что она в Испании. Вронский бесился. Ну почему он один, такой урод, остался в России?

Гроб Анны Аркадьевны погрузили на машину и куда-то повезли. Люди стали расходиться, а Алексей впал в окончательную депрессию. Мало того что он сидит один и как полный отморозок смотрит, что происходит во дворе, так в этом дворе ещё и ни хрена не происходит!

Вторая проблема, мучавшая Вронского все эти дни (даже можно сказать, что по личной значимости она была первой), — это открытие Алексеем своей «сексуальной двойственности», как он сам для себя это обозначил. То есть, с одной стороны, ему нравились девицы и он хотел, чтобы у него была какая-нибудь крутая тётка типа Щербацкой, но в то же время у него на них сразу не вставал. То есть в случае чего мог и не встать вовсе, а Вронский ужасно боялся, что у него не встанет. И на то были основания — сколько раз Алексей ни целовался с девицами, сколько раз он с ними ни обжимался на всяких вечеринах и дискотеках — у него ни разу в этот момент не вставал! Хотя при онанизме всё было в порядке, и представлял он себе во время этого действия именно тёток. Правда, может быть, несколько странно. Исключая садистские фантазии относительно Щербацкой, Вронскому преимущественно виделся всяческий анальный секс, причём групповой. Очень редко бывал оральный — но обычный вообще никогда. До случая с Максимом Алексей не задумывался, нормально ли это, но сейчас Вронский начал интенсивно копаться в себе и в числе прочего, как-то коллекции фотографий киноактёров-мужчин и результата «Вы — 100 %-ный гей», полученного в результате «тест-ориентира» на сайте, обнаружил, что, оказывается, у него, Алексея, и фантазии всегда были, что называется, «oral amp;anal»! Тоже косвенная улика склонности к гомосексуализму…

Вронский печально посмотрел в зеркало. Он даже похудел от переживаний, скулы ещё больше выступали, мышцы стали даже как будто более рельефными. Постепенно Алексей увлёкся любованием собственным телом. Какая у него красивая грудь! Гладкая, широкая, с тёмной шелковистой кожей. Всего за несколько дней на пляже он сильно загорел — как ему идёт этот бронзовый цвет! Глаза кажутся двумя угольками, влажные, чётко очерченные губы… Вронский не выдержал и прижался ртом к зеркалу, пытаясь поцеловать собственное отражение.

Боже! Да как он мог запасть на этого урода Максима? Это же надо! Впрочем, там, конечно, всё произошло из-за этой дурацкой идеи о шоу-бизнесе… Но сколько можно уже об этом думать! Вронскому вдруг стало невыносимо сидеть дома. Так хочется одеться, причесаться и куда-то пойти! Алексей подпрыгнул, повис на турнике, что был закреплён в коридоре, три раза подтянулся, затем быстрым пружинистым шагом пошел в комнату, где сделал музыку настолько громко, насколько это вообще возможно. И тут ему в голову пришла мысль… Вронский танцевал, постепенно сбрасывая с себя одежду, любуясь собственным отражением в зеркальных и полированных поверхностях, томные взгляды и вычурные позы удавались ему особенно хорошо. Он подолгу замирал, обнимая себя или гладя круглые ягодицы, страстно дыша и облизывая губы. Ему виделся полный зал мужчин, которые сходят с ума, глядя, как Алексей танцует голый возле длинного светящегося стального шеста… Ему грезились то какие-то мускулистые атланты, склонявшие Алексея к оральному соитию, то нежные розовощёкие, но похотливые эфебы, посылавшие ему развратные взгляды и показывавшие девственные попки в мягких ямочках.

Алексей остановился, ощущая себя опустошенным, невесомым, невидимым… И удивительно счастливым. Сейчас он соберётся, оденется и пойдёт в гейский клуб… Вронский понял, что единственное, чего он хочет на этом свете, — это трахаться. Трахаться и трахать самому! Без перерыва, без остановки, со всеми подряд!

Стива вернулся из крематория, держа в руках две литровые бутылки водки.

— Зачем? — с порога спросила его Долли, показывая подбородком на прозрачные ёмкости.

— На всякий случай, — хмуро ответил Стива.

— Деньги б лучше поберёг, — сердито буркнула в ответ Дарья.

— Ну ты! У меня мать, между прочим, померла! Имею я право её хоть помянуть по-человечески?!

Долли потупила глаза, некоторое время смотрела то в пол, то на стены.

— Ладно… Прости… Давай помянем уж Анну Аркадьевну, что ни говори — а жаль её.

— Да…

Стива вздохнул и пошёл на кухню. На столе стояла открытая трёхлитровая банка с солёными огурцами. Облонский даже хлопнул ладонями, потёр их друг об друга, схватил вилку, тарелку и стал выуживать крепкие тёмно-зеленые огурчики один за другим из рассола.

— А хлеб где? — оживлённо спросил он у жены.

— Где обычно, — ответила Дарья, входя в кухню.

— И масло есть?

— Есть.

— Слушай, давай, а? Поминки всё ж таки, — Стива протянул жене бутылку.

— Ну давай… — Долли вздохнула, взяла доску, нож, вынула из хлебницы буханку ржаного, из холодильника масло, селёдку и начала быстро делать нехитрые, истинно русские бутерброды — чёрный хлеб, масло ломтём и селёдка.

Через пять минут Облонские сидели за столом с хрустальными рюмками, наполненными белой горькой.

— Ну, — начал Стива, — пусть земля будет маме пухом.

— Будет, — подтвердила Долли.

Оба выдохнули и опрокинули по пятьдесят грамм. Быстро закусили огурцами, сжевали по бутерброду.

— Хорошо пошла, — констатировала Дарья, погладив себя по груди. — Тепло так.

— Ну так повод-то какой, — мрачно заметил Стива, наливая по второй. Долли смутилась.

После четвёртой рюмки Облонская вдруг рассмеялась.

— Ты чего? — Стива приподнял брови, вяло демонстрируя неуместность веселья жены.

— Да я подумала, как ей, наверное, будет тяжело свои идеи на том свете впаривать. Там же среди апостолов ни одной бабы нет! — и Долли зашлась хохотом.

— И что? — Стива нахмурился.

— А помнишь, как она про парламент говорила? Что там, мол, женщин должно быть не меньше половины, чтобы как в народе — баб 52 %, значит, и в парламенте должна быть женская квота — 50 %. А на том свете, поди, тоже бабья навалом, а все апостолы мужики…

— Хватит! — Стива грохнул кулаком по столу. — Мама, — он откусил огурец и продолжал объяснение чавкая, — была человеком взглядов прогрессивных. Она, понимаешь, осознала неизбежность фактического равенства полов, — Стива взял другой огурец и тыкал им в сторону Долли, — и призывала к его скорейшему наступлению. Ведь если бы всё делать, как она…