Мартин Эмис - Успех

На кого падет выбор? Нас в отделе пятеро, и каждый думает, что это будет он. Усатый Бернс, бывший школьный учитель, думает, что это будет он. Может, он и прав — во всяком случае, продает он намного меньше меня. Меня бы вполне устроило, окажись это Бернс, потому что он лысеет несколько медленнее меня, а в обед ест за рабочим столом рыбу (мне кажется, это плохо для бизнеса). Толстый Герберт, бывший битник и почти мой родственник, кажется, вполне убежден, что это будет он. Я надеюсь, что это будет Герберт (и вечно подкалываю его, призывая смириться и уйти самому), потому что он, хоть и прилежен, страшный зануда, цедит по слову в час, без конца распространяется о душевной неуравновешенности и кризисе и почти мой ровесник. Ллойд-Джексон, учтивый, насмешливый, бывший копирайтер, говорит, что ничуть не удивится, если это будет он. Он старше всех нас (фактически замзавотделом), но заявляет, что в профсоюзе его учтивость и насмешливость никто не оценит. Я не без оснований и горячо желаю, чтобы это был Ллойд-Джексон, поскольку испытываю к нему некоторую привязанность и еще потому, что он единственный из всех мог бы быть умнее меня. Полоумный Уорк, бывший сталинист, говорит, что ему насрать, будет это он или не он. Больше от него по этому поводу ничего не услышишь. Я жажду, чтобы это был Уорк, потому что этот полоумный дебил недавно вырвал себе все зубы и я не могу слышать его новый сюсюкающий голос и видеть набрякшие окурки, вспыхивающие красным, в уголке его вялых губ… Нет. Единственные, кого действительно не заботит грядущее сокращение, это Джон Хейн, грозный новый завотделом (он появился уже после того, как взяли на работу меня; ему палец в рот не клади), который неизменно с блеском отстаивал необходимость вступления в профсоюз, и Деймон, болезненный посыльный, который уже вступил в другой профсоюз, взявший на себя заботу о его хронически воспаленных аденоидах.

Конечно, это могу быть и я. Да, это могу быть и я.

Я киваю скорбному Деймону (никогда не знал никого, кто был бы столь шокирующе наивен в отношении своего происхождения: на лбу у него, словно россыпь прыщей, алеет клеймо «рабочий класс»), который сегодня утром сидит с лицом таким же пустым, как писчая бумага на его столе в мрачном углу за дверью. В действительности сумеречный уголок Деймона является предметом зависти всех служащих отдела, кроме — еще одна родственная черта — заведующего. К тому времени, как я попал сюда, комната представляла единое пространство, и только с появлением Джона Хейна мы сумели принудить начальство выделить каждому свой закуток. (Все согласились, что это необходимо, так как всем нравится говорить, по телефону и в беседах с остальными, малоприятные вещи о своих сослуживцах.) Результат оказался донельзя удручающим — теперь комната напоминает тесные соты, состоящие из круглых деревянных телефонных будок (каковыми, я полагаю, они и являются), игрушечный городок лабиринтов и декораций Для игры в прятки. Единственное вполне сносное место, не считая темного угла Деймона, это участок, прилегающий к широкому столу посередине офиса, за которым сидят канцеляристки (все они довольно грубоватые, но текучесть среди них высока, и ничего нельзя сказать заранее) и мимо которого я сейчас прохожу, перехватив адресованную мне щербатую улыбку хромой, взятой на временную работу секретарши, которая проходит испытательный срок и которую я всерьез подумываю пригласить куда-нибудь.

В родном отсеке, к своему великому удовольствию, я вижу поджидающие меня на столе открытку и два письма. Прежде чем ознакомиться с ними, я снимаю крышку с чайной чашки и закуриваю девятую за день сигарету (ногтем большого пальца тереблю скрепки, ломаю спичку напополам и принимаюсь тереть один кусочек дерева о другой — словом, включаюсь в работу). Открытку я читаю довольно рассеянно, как предисловие. Она написана рукой моей названой сестры Урсулы и потому не имеет прямого отношения к моему социосексуальному самосовершенствованию. Урсула снова в городе, учится на секретаршу (да, этому надо учиться, представьте себе); хочет, чтобы я с ней пообедал, — чем откровенно льстит мне, в то же время вызывая раздражение. (Иногда я думаю, что она — мой лучший друг. Иногда не могу себе представить, чтобы меня могло тронуть, если она, скажем, умрет.) Теперь письма. Первое — от продавщицы, с которой я пару раз беседовал в Кембридже и выследил, даже когда она перебралась в Кембрию; суть его в том, что ехать в такую даль с единственной целью навестить ее (и ее мужа Барри) мне не стоит. Второе от особы, чей адрес я взял в отделе друзей по переписке из рок-журнала; оказывается, ей двенадцать лет и она придерживается того мнения, что нет никакого смысла заводить друга по переписке, который живет за полмили от тебя. Все правильно, леди, все правильно; по нынешним меркам это вполне сексуальное начало дня (между прочим, Миранда мне так и не дала. Не спрашивайте почему. Она целовалась со мной, позволила мне гладить ее грудь, легла со мной в постель и даже спала со мной вместе. Но так и не дала. Я хотел этого, я настаивал. Но она сказала, что не хочет. Не спрашивайте почему.

В любом случае, мой прибор вышел из строя. Больше не фурычит — болтается, как сосиска, и все. Теперь я даже подрочить толком не могу. Мне все кажется, что рано или поздно он втянется внутрь, отвалится или попросту исчезнет — в самом деле, что его здесь держит? Ему хочется укрыться с головой одеялом и забыть обо всем. Бывает, я с трудом нахожу его, когда моюсь в ванной. «Знаю, знаю, ты где-то здесь, — говорю я. — Мы с тобой писали всего полчаса назад». Даже если девушки позволяют мне целовать себя, даже если, как Миранда, разрешают лапать за грудь и ложатся со мной в одну постель, мой дружок и не встрепенется. Я стараюсь растормошить его, вести себя с ним по-приятельски; я щиплю его, тру, сдавливаю — дурачусь и вытворяю все, что придет в голову. Но он умер, умер. Он хочет заняться чем-нибудь другим. Он хочет уйти. И кто я такой, чтобы его отговаривать?); я мечтаю пойти и заставить Деймона сделать что-нибудь ужасное, как вдруг полоумный бывший сталинист Уорк торопливо ныряет в мой закуток.

— Это Герберт, — говорит он.

— Боже. Откуда ты узнал?

— Джон Хейн вызвал его к себе в кабинет. Ты бы и сам догадался.

— Как?

— Догадался бы.

В этот момент я отворачиваюсь к окну. До того как Уорк выдернул все свои мелкие почерневшие зубы, он говорил быстро и внятно. Теперь он тянет, слюнявит слова, как пьяный, и я не могу вытерпеть этого больше нескольких секунд.

— Конечно, это Герберт, — произносит Уорк с внезапной задумчивостью, как человек, припоминающий стихотворную строчку.

— Ты правда так думаешь, Джеффри?

— Наверняка он.