Анатолий Бакуменко - Придурок

Она упёрлась в его плечи руками и отклонила голову, напрягая силы.

— Пусти! — говорила она, но внизу прижималась к нему всё плотнее и плотнее: коленка в коленку, бедро в бедро… А потом, неожиданно и резко, сильными пальцами обняла лицо его так, что тонкие пальцы эти впились в его щёки.

Нет, не хочу писать! Помнить не хочу, знать не хочу!..

Она делала это с неожиданной силой и грубостью неожиданной: она вцепилась своими губами в губы его, давя и высасывая их, она кусала зубами зубы его, она толкала языком язык его, и он был ошеломлён натиском таким нежданным.

— Идем! — она схватила его за руку и потащила подальше от дыры в заборе, но вдруг развернула его, к забору прижалась спинной.

— Давай!.. — и раздвинула ноги, впуская его.

Она обнимала его, и это её уже руки держали его за зад, а когда он вошёл во влажное тепло её тела, то и там настигли его объятия. Они были такими сильными, что, казалось, у него обломится там что-то, ещё немного, и он от боли закричит, но объятия эти смягчились, и он понял, что даже вырос, вырос так, что ткнулся в упругую, в тугую плоть впереди…

— Подонок! сказала Рая, когда они кончили.

Изжёванное ухо болело, и воздух душно пах тяжелым потом.

— Я ненавижу тебя, — сказала Рая.

Она поправила одежду и пошла от забора в сторону аллей. Она шла резко, не оглядываясь, и ему бы, дураку, остаться, ему бы через дырку шмыгнуть в улочку и домой, как на свободу, а он за ней двинулся.

Она остановилась под фонарём, стояла там решительная, будто знала, что он плетётся за ней, и, когда подошёл, обернулась резко, смяла рубашку на его груди сильными пальцами:

— Ничего не было, понял?! Чёрт меня дёрнул затеять разговор этот… — и пошла опять прочь. И он шёл за ней. Так вышли они из парка на Комсомольскую, а потом свернули на Пушкина, и здесь она дождалась его, взяла под руку, и они шли уже вместе.

— Сделаем так, — решила она, — ты придёшь к нам завтра, часов в десять утра…

— Я работаю.

— Ах, да. Тогда ты придёшь сразу после работы, а Але я скажу, что ты страдаешь, любишь и так далее. Понял? Не расстраивай девочку. А поступит она, уедет в свой Питер, и всё забудется. Уверяю тебя. А у нас ничего не было. Хорошо?

— Да, — согласился он.

— Что это на тебя нашло? Нравлюсь я тебе, что ли?..

Он издал звук какой-то, что-то неопределенное. «Боже!» — в голове пронеслось.

— Бедненький, я и подумать не могла. — Она глядела на него с каким-то новым интересом, и глаза её мягко светились. — Вот ведь неожиданность. Смешно даже. Никогда бы не подумала… Про тебя…

Сейчас улицы Палантая здесь нет, остался только кусочек от неё, кусочек, что ведет мимо банка и рынка, да еще кусочек, где стоит тяжелая громада Общественно-политического центра, а сюда, где стоял алькин дом, разросся парк, поглотив и тихую улочку, и тот старенький домишко, у которого в ту ночь, у раскрытой калитки светилось белое платье — это дожидалась их Аля.

— Я устала вас уже ждать, что ж вы так долго? Ты сказала ему, ты сказала?.. — говорила она торопливо. — Ну, вот и всё, ну, вот и всё, что ж ты так долго тянул, дурачок?

Она ни в чём не сомневалась, она на цыпочки встала и стала чмокать его щеки и болящие губы.

— Ты знаешь, как тебе повезло!.. Я ведь однолюбка… Полюблю, так до конца жизни. До самой берёзки на могиле. Точно — я такая. Ты счастлив, да? Ты счастлив?.. Зачем же ты не сказал всё сам?..

— Аля, ему уже давно пора домой. Уже поздно, а ему завтра работать.

— Ну, Рая! Ну, можно, он останется. Ведь всё равно же теперь, так зачем же уходить. Пусть он живёт со мной… у нас пусть живёт.

— У него есть свой дом, у него родители…

— А мы им скажем. Они же поймут, правда? — повернулась она к нему.

— Они не поймут, — сказала Рая голосом таким, как маленьких и капризных уговаривают. — Они уже пожилые, и понять вас не смогут. И наши родители не поймут. И не разрешат…

— Фу, как это плохо, — говорила она разочарованно. — Рая, — говорила она, — ты же такая взрослая, ты такая умная… ты придумай что-нибудь.

— Он сейчас пойдёт домой, и мы тоже пойдём домой. Тебе надо выспаться и готовиться к экзаменам надо. Не забывай, впереди университет…

— Ну, ладно, — она погладила его по щеке, задев больное ухо.

— Ладно, целуй, — обернула она лицо к нему.

Он ткнулся ей куда-то в щёку, но она поправила его — звонко чмокнула в распухшие губы.

Ну, что говённо чувствовал он себя после всего этого, это и ежу понятно. Нелепость всё же настигла и придавила его, а ведь всё так хорошо было, когда сидел он в тёмном зале кинотеатра, и шептал вслед за Гамлетом, «но играть на мне нельзя». Он пытался вытеснить пустоту, которая затопила его, памятью, в которой был фильм, но это не удалось — он был бессилен.

И, странно, он никогда не замечал своих мелодий, которые были всегда с ним и были всегда в нём, а теперь он оказался вдруг в глубокой тишине, или это отказал ему слух, или это стал он нем?..

Только с тяжёлого бодуна, только после глухой и продолжительной пьянки, когда с трудом можешь вспомнить то, что было вчера… а можешь и не вспомнить, скажу я вам, — только тогда приходит в человека такая гнетущая тишина. Она словно знак, словно предвестник беды: дальше, мол, будет ещё хуже. Но куда дальше-то?..

И мне опять тяжело говорить о нём, потому что люблю я этого идиота, и что ж тут поделать, раз он такой, и жизнь его складывается так. Как говорят: «Сам — дурак, и жизнь твоя дурацкая». А у кого лучше?

Но ведь мозг его работал, хотя и пусто тело его было, а, может, это пуста душа его стала, может, это тело его вдруг без души оказалось?..

Да, мозг его работал, он продолжал думать, и ему пришла в голову эта странная мысль, что всё, что там, что в кинотеатре было, было настоящее, наполненное жизнью и духом, а то, что было потом, какое-то карикатурное, не живое, марионеточное, хотя и он, и Рая, и Аля — люди живые… А, может, ему просто думать так хотелось, чтобы вычеркнуть всё, что случилось, из памяти, из жизни своей, но разве ж такое вычеркнешь? Чиркай — не чиркай!…

— Забыть, всё забыть, — говорил он себе, но мысль возвращала память, и, оказалось, он слово в слово помнит всё, и куда от этого денешься? Некуда от этого деться. Это уже твоё, но…

— Забыть, всё забыть, — приказывал он себе. — Я никогда уже не пойду по этой улице. Я не хочу ничего знать, я не хочу знать ни Раю, ни Алю, говорил он себе, когда шел на следующий вечер вдоль кривого дощатого забора. Остро и одуряюще пахла сирень. Это вчерашний дождь омыл покрытые пылью листья кустов, и кусты выстрелили, распустили лепестки на своих гроздьях. Тротуар был сделан из досок, положенных на брёвна, которые от древности своей прогнили, и тротуар обрушен был, был развален на старой, уже приготовившейся, кажется, умирать, улице.