Анатолий Бакуменко - Придурок

— У него в Свердловске пятикомнатная квартира была. Папина ещё. Он её на три комнаты в Ленинграде сменял. — И уже громко, и, выйдя лицом из тени, сказал:

— Вот как в жизни случается. А вам я желаю удачи. Думайте. Во всяком случае, неделя у вас есть.

Зачем он сказал это? Я был в вестибюле, и из-за фуражки синей смотрел на тёмную фигуру, но там был поворот, блеснул свет, отражённый от лака туфель, и всё. Больше я его не увижу никогда.

Я вышел в Литейный. Было пасмурно, сыро, и темень катила на город, хотя часы показывали, что ещё утро. Боже, куда идти, куда деть себя?!. деться куда?

Казалось мне, что я совершенно спокоен, только устал вдруг, хотя с чего бы? Разговор-то наш не напряжённый был, был спокойный, почти что, как добрые приятели о возможной беде рассуждают, которая и не с ними приключиться может, а с кем-то, кто совершенно чужой и далёкий. Хотя бы и Олен этот, но никак не я. Не я! При чём тут я?!. Ах, какое неприятное слово «сдал». Но это и не я, в общем-то, не я… Они же всё уже знали про Олена. Кто-то уже сказал до меня, но этот, я вдруг почувствовал к недавнему собеседнику своему острую неприязнь, этот мне сказал «сдал». «Что же ты его так спокойно и сразу сдал»? — сказал он. Боже! Я не справедлив к нему. Он всё уже знал. И его ни Олен, ни красная эта папка вовсе не интересовали, со всем её машинописным содержанием. Он вызвал меня, чтобы предупредить!.. Но откуда им известен я? Я не понимаю, что могло произойти, чтобы «им» пришло в голову прийти сразу ко мне. Оттисков шрифтов с моей машинки у «них» никак не могло быть. Дело в том, что машинка, моя «Москва» портативная, нигде не значится. Сейчас я не помню, но на какой-то из Советских (их в Питере несколько, и они расположены одна за другой, и называются с номерами: Первая советская, Вторая и т. д.) была комиссионка. И я в неё зашёл, и у меня были деньги, рублей сто. На прилавке стояла огромная канцелярская пишущая машинка с большой кареткой. «Украина». Продавцом был молодой парень в ковбойке.

— А поменьше у вас ничего нет? Случайно, — сказал я и кивнул на машинку.

Парень меня глазами будто обмерил, будто мерку зачем-то снял.

— Есть, но продать могу только без чека. Возьмёшь? — он вытащил из-под прилавка коричневый легкий чемоданчик. — Сорок семь рублей, — сказал он.

Я не ожидал такой малой цены. И, клянусь, не мог он оттиснуть шрифты, незачем ему это было, потому что я был для него «никто». Не к кому было привязать шрифты. Я вообще предположить не могу, кто мог сделать оттиск. Не Серёжка же Казаков. Не Валера Балакин… Нет, нет… Может, Коля-Лом? Он как-то распечатывал свой стишок.

Тогда все были влюблены в Тоню Магилат. И Лёшка влюблён был, и Коля, и Андрюшка Крыжановский, и Казаков Серёжка. Я, который стихов никогда не писал, вдруг стишок выдал:

Конечно, это была шутка. И вот сидели мы как-то не то в хорошем настроении, не то выпили немного, но шла игра в буриме, и было весело от стихов, которые выплывали из ничего. Лёшка тогда прочитал Тоне, торжественно и дурачась:

А Коля, большой и в огромных интеллигентных очках, сидел тихо и причмокивал губами. Он был бесконечно глуп, иногда скуп, но часто бесконечно добр, и мы кормились за его счёт, а иногда и выпивали. Не знаю, что происходило в его голове, но глаза его где-то блуждали, и блеск их был нездоров. Видно, он творил. Ребята разошлись. Остались только мы с Проворовым да Коля.

— Старик, — сказал он мне, — дай машинки. Я стих сочинил. Записать хочу.

— Запиши пером, «вечным».

— Нет, на машинке будет лучше, читать красиво…

Я тогда дал ему машинку. Он тыркал пальцами в клавиши, и каретка всё время стучала: то с грохотом на верхний регистр взлетала, то на нижний падала. Он тыкал в клавиши долго, но получилось всего четыре строки:

— Знаешь, Коля, я тебя не ударю только из-за того, что ты — дурак. Это ты, глядя на нашу Тонечку, такое выдумал? Ну и сволочь же ты! — сказал Проворов и смял листок, и на пол бросил, к корзине. А Николай потом подобрал… Так он с этими стишками, что ли, листочек куда надо отнёс, чтобы шрифты мои засветить. Да нет, он глуп. Таких в стукачах разве держат!.. А каких держат?

Вопрос!

Вот и я на Олена настучал… Да-да, настучал, иначе не назовёшь. Можно, конечно, оправдаться мыслью здравой, что он сам «стукачок», но — не подтвердилось это. То есть ты по самые уши сам в дерьмо влез. Теперь хлебай.

Боже! Что же делать-то? Бежать в Лисий нос, забраться в постель, как в берлогу залезть, и ничего не думать, ничего не решать, не делать ничего, катись всё само, как катится, Боже! Что я могу предпринять? Я бессилен что-либо сделать. Я понимаю, насколько я глуп. Ах, как меня крутит, хочется сложиться перочинным ножом или наоборот — выгнуться. Это у меня так правая почка болит, словно у меня там в лоханке огромный булыжник лежит и тянет, и тянет… Это я нервничаю. Мне нельзя нервничать, нужно собраться, собраться. Хватит! — приказываю я себе. Хватит.

Потом на меня нашло что-то похожее на обморок. И я стал в этом обмороке жить. Сперва в нём появился проректор по учебной работе, и я долго говорил ему что-то, а он всё время говорил мне: «Нет». А потом «нет» стала говорить мне Светлана Михайловна. И всё время менялся свет, он вроде менял своё направление, и в нём постоянно двигались люди и тени. Через неделю я оказался в маленькой комнате с зелёными панелями и без окон. Теперь здесь мне жить. За стеной громко разговаривают динамики и играет в них музыка. Там кинозал. Я дворник при кинотеатре «Ленинград», что возле Таврического. Я уволился из института, и у меня есть справка академическая с оценками за три курса филфака педагогического. Эта справка даёт мне право восстановиться в институте в течение трёх лет. В любом городе, где есть педагогический. Мой обморок продолжается.

Раньше мне казалось, что зимы в Питере почти без снега. Теперь, когда я дворник, оказалось, что снег падает постоянно, и сразу утаптывается, и его всё время надо скалывать. За стеной в кинозале одни и те же люди говорят одни и те же слова через динамики по нескольку раз за день. Я не бреюсь, и у меня быстро отрастает борода. Теперь я уже не прячу своё лицо, когда чищу свою территорию: никто меня не узнает. Я в обмороке. Я жду: что-то должно произойти. И тогда обморок кончится. Начнётся счастье. Оно должно начаться. Мимо меня проходит Боря Гершкович. Я никому не нужен. Меня уже не мучают голоса за стеной, повторяющие одни и те же пустые фразы. Женские и мужские. Я в обмороке. Я никому не нужен. Никто не придёт за мной. Когда идёт сеанс, то стена, к которой прижалась моя кровать, дрожит. Эти вибрации передаются от стены мне. И потом даже на улице тело откликается на них. Я с ними живу. Они — часть обморока, в котором я нахожусь. У меня борода лопатой, как у Менделеева. Дмитрия… Как у Дмитрия Менделеева.