Анатолий Бакуменко - Придурок

Девчонки каким-то образом умели записать их лекции, но это было невозможно человеку обычному: наших преподавателей надо было слушать, потому что наука творилась здесь, прямо на лекциях, у нас на глазах рождались мысли, а мы становились невольными соучастниками творчества. Когда Анна Сергеевна говорила, мы забывали, что голос её напоминает противный голос рыбы-ведьмы из тогдашнего, ещё русского мультфильма «Русалочка». Противного голоса не было. И не было никого лучше Анны Сергеевны. В тот момент. Даже Галя Бойцова меркла для меня…

Самым серьёзным и капитальным исследователем творчества Шекспира в те времена считался Аникст. И он не раз в своих работах протестовал против современного прочтения Шекспира. Вернее сказать не так, он был против осовременивания Шекспира. И с этим можно было бы согласиться, но Шекспир писал пьесы, и, чтобы их сыграть, нужно как минимум два соучастника в его творчестве: актёр и режиссёр. Проворов добавил сюда ещё и зрителя, который тоже творит шекспировский мир в своём уже воображении, но опираясь на гений автора плюс ещё две эти компоненты: режиссёр, актёр. Эти последние три действующих лица пьесы не могут быть отрешёнными от собственной своей жизни, и поэтому творчество, сотворчество приводит их всегда к осовремениванию вечных пьес. И Проворов об этом сразу же и заговорил.

Конечно, сегодня можно было бы ожидать увидеть под термином современное прочтение «Гамлета» Гамлета в автомобиле или Гамлета голого, рэп-монолог Гамлета или Гамлета, занимающегося сексом, но это вовсе не современный Гамлет, а режиссер дурак, актёр дурак и зритель дурак. Триединство. Но без Шекспира.

Кроме всего прочего, у Проворова были глубоко личные отношения с Гамлетом. Это он тогда шёл по берегу Северного моря, возвращаясь домой после кораблекрушения, в котором погибли его «лучшие друзья». Это он тогда увидел, как с песенкой выкапывает могилу могильщик. Это Проворову показывал могильщик череп: «какой забавник!..», «бедный Йорик». И как странно: эта могила — та, та же, в которую ляжет и Офелия! «Тебя, Офелию мою, увёл далёко жизни холод». Боже! Что за совпадение!..

Проворов помнил, что Анне Сергеевне не понравился этот фильм со Смоктуновским. Фильм 1964 года. Он помнил, что ей не нравилась режиссура Козинцева, но что Проворов мог подделать, если это был и его фильм. Он жил им многие годы. Своей жизни. «Козинцев даже в монологе главном: «Быть или не быть» — не решился показать лицо Гамлета-Смоктуновского. Потому что это им не под силу оказалось».

Простите, Анна Сергеевна, но прав Проворов. Только так: увидев сперва спину, а потом, словно своими глазами, увидев разбивающиеся о скалы волны Северного моря — можно было ощутить себя Гамлетом, и подумать, и произнести те слова из себя: «Быть или не быть? Вот в чём вопрос». А как много сказала нам эта, идущая перед глазами, спина… как много она смогла выразить. Я обращаюсь к вам, потому что знаю, что вы живёте, пока живыми будем мы, кто вас так любил и любит.

Проворов видел, что то, что говорит он, Анне Сергеевне не нравится. Он видел, как она сперва подобрала губы, потом как-то выпятила нижнюю, потом начала жевать ими, надавливая одной на другую, и ему бы испугаться, струсить, сказать то, что от него хотят услышать. Тем более что Аникст конечно же прав, но и себя он чувствовал абсолютно правым, потому что уже много лет лично знал Гамлета. Он его жизнь прожил лично.

— Вы не то и не о том говорите, — сказала Анна Сергеевна тем самым противным голосом рыбы-ведьмы из мультфильма. — Мне бы вас прогнать, но Яков Абрамович так просил… — Она замолчала и так сидела на подоконнике, словно ожидая чего-то, потом покрутила в руках зачётку, в которую было вложено направление, потом решилась и сделала Проворову одолжение: поставила «удочку». И хмыкнула на белинкисковское «отлично»…

Проворов же уже понял бессмысленность и неуместность дальнейшего разговора с Анной Сергеевной. Она была права, но и он тоже. Аникста он читал, и лекцию помнил, но он читал ещё и статьи Козинцева, на которые наткнулся случайно в журнале «Искусство кино». В них Козинцев, идя от пастернаковского текста Шекспира, искал физическое воплощение текста, потому что кино, как и театральная постановка, имеют дело с физическим телом, телом актёра, которое действует в выгороженном физическом пространстве. И он, Козинцев, как раз этим и озабочен был, как найти тот физический эквивалент шекспировской мысли. И так и пришёл к монологу, который начинал произноситься, когда зрители видели только спину Смоктуновского, но иного им уже и не нужно было, потому что Козинцев уже превратил их в Гамлета. Бабка Ромм просто привязана оказалась к одной из своих мыслей, она оказалась в данном случае предвзятой, была у мысли в плену, но такое редко с ней случалось. Честно, говорю. Клянусь.

Проворов Валерия Семёновича дождался. Тот пришёл уже в первом часу, но пришёл, и они стали обзванивать преподавателей, стараясь кого-то найти, кого-то пытаясь уговорить, чтобы пришли и спасли нерадивого растяпу Проворова, но кто же придет, кто согласится, раз завтра каникулы?.. Каникулы! Каникулы же, братцы! Всё! Всё! Баста! Никуда и никто не пойдёт. И зови не зови… Поезд ушёл — поздно!

— Что ж поделать, что ж поделать, Пётр? — говорил непривычный Валера. — Два из пяти экзаменов — это тоска… Да ещё и зачеты. Но ты приезжай, приезжай пораньше. Дня на три хотя бы. Чем могу, помогу.

И Пётр вышел на улицу. Только тут и пришло к нему чувство, что он проскочил «точку возврата», когда всё ещё можно спасти, вернуться назад с минимальными потерями, а после продолжить «полёт». Позавчера ещё жил он наполненной массой событий жизнью, вчера суетился, но это была ещё жизнь, и сегодня с утра суета продолжалась, постепенно сбавляя темп, и вот всё вдруг и разом кончилось, а впереди бездна и неизвестность. И деть себя некуда. Эта суета последних двух дней, которая была изначально бессмысленна, он это чувствовал заранее, вырвала его из отлаженного ритма его жизни, из отлаженного ритма, в котором существовал его мозг, и он оказался вдруг выжатым, словно опустела душа его.

Что-то надо было делать. Что?

Он подумал обо мне и поехал на Финляндский вокзал, ждал час электрички, приехал в Лисий Нос, нашёл церковь и батюшку — отца Павла, про которого я говорил ему, что он теперь мой сосед, и тут узнал, что я исчез, забрал вещички и убыл, ни слова не сказав. Неизвестно куда. И он вернулся в город, приехал в общагу на Новоизмайловском и всё это время думал долгую и тоскливую мысль, что он выброшен из жизни и никому не нужен теперь.

Он подумал тогда, что Гамлету, когда он вернулся и узнал, что Офелии больше нет, всё это королевство, вся эта Дания вместе с мамашей и дядюшкой стали совершенно пофиг. Потому что кончилась его жизнь. Но, может, эта пришедшая мысль была просто продолжением настроения Петра?..