Анатолий Бакуменко - Придурок

Дети чего только не делают с нами, взрослыми! Однажды, когда Наташки ещё не было, Проворов застал в гостиной такую картину: бабка и дед сидели на ковре, а посреди ковра сидел Костик, и они по очереди запускали к нему игрушечный заводной автомобильчик. Кажется, это им доставляло не меньшую радость, чем ребёнку, потому что они по временам не только восклицали, но и повизгивали. Это папа-то с мамой!.. Старичьё!.. Ё — моё!

На кухне рассказ про «Круг» был продолжен и, что Проворова удивило, без упрёков, без обвинений кого-то, в адрес кого-то. Произошло и всё, и это объективно, потому что произошло уже. Да, обидели ни за что, но что ж — жить вечно обиженным? А стоит ли? Стоит жить, продолжать жить, и делать то дело, которое тебе поручено и которое тебе по нраву и силам. А «на обиженных воду возят», потому что они вид соответствующий имеют. При человеке всегда равное ему достоинство должно быть, а пройдохи, те и специально унизятся…

— А причина в чём? напомнил отцу Проворов.

— Причина?.. Тут с точки зрения логики — сплошной абсурд. Когда совнархозы ликвидировали, мне предложили пойти заместителем к министру Союза, а я отказался.

— Зачем?.. Сейчас жили бы москвичами, — весело посетовал Пётр.

— У предыдущего министра все замы только полгода и выдерживали: загонял в могилу. Что-то мне на этом свете нравится, не спешу туда, — отшутился отец. — Мы с мамой решили, что нам и здесь хорошо.

— Я отказался, — продолжил рассказ отец, — а Монданов, он тогда директором Ижевского машиностроительного был, а Монданов согласился. Но очень хорошо запомнил, что я конкурент. Знаешь, есть такие люди… людишки. Как-то приехал к нам в командировку. Я ему дежурную «Волгу» дал, не прикрепил к нему, а, если поехать куда надо, вызывай. И банкетов никаких не закатил. А он уже из новых руководителей, из брежневских, из тех, кто элитой себя называет и любит, когда перед ним стелются. Ты представляешь, он обиделся, обиду затаил, а когда повод представился, то и отметился. При том раскладе, который в то время был, министр не дал бы меня спихнуть, мы давно уже в связке были, но Монданов в ЦК донёс, сообщил, что в министерстве принято решение отстранить меня от должности, как провалившего важный правительственный заказ. Сообщил, потому что министерство само снять не в праве: не то производство. Время шло, пока в секретариате разбирались, пока на президиум пришло, пока решение приняли, мы уже заказ выполнили. Нам бы премии уже пора раздавать, а тут как раз и решение из ЦК пришло. Уволить, так что министру пришлось, что называется, умыться. Нынешняя власть, не то что при Хрущёве, разворачивается медленно, но неуклонно. А Монданов на моё место свата своего притащил. Они с Охотниковым на сестрах женаты. Как, как говорится, не порадеть родному человечку.

— И что ж за тебя никто не вступился?

Вступился… Вернее, пытался вступиться Андреев. Он секретарем обкома по промышленности был. Но его сломали. В то время к нам из Казани перевели первым секретарём Никонова. Прежний, с которым мы работали, Ураев, умер. А Никонов новый. И вот пока мы делом занимались, я за хлопотами и не обратил внимания, что Монданов раза четыре в городе объявлялся. Это он Никонова уговаривал: без согласия обкома решения об увольнении не могло быть принято. В общем, сторговались они.

— Это что же, история о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем; амбиции, амбиции, а последствия в масштабах страны?

— Ух, ты как взял! Да при чём здесь масштабы страны? Но… обидно, конечно. И главное — дело, а остальное блажь. Но мерзко…

И тут странная мысль посетила Проворова, потому что слово «страна» вытащило за собой слово «власть», и мысль, что называется, на ходу выскочила, даже не вполне осознанная, и он её вслух высказал:

А что… и в политике так бывает? Обидел за столом, и бац тебе в морду: получай атомной бомбой по башке!..

— Шутка? Только не для разговоров, ладно?.. Когда будешь говорить, думай кому, а лучше лишнего не болтай. Как поссорились Иван Иванович с Никифоровичем? Да, было такое. Хрущёв в Китае в застолье сказал раздраженно: с этой старой калошей (это про Мао), с этой старой калошей каши не сваришь. А там подслушивающее устройство стояло. Вот и разошлись две великие дружественные державы. Вот и остров Даманский. И бой, и Герои, и смерть. С Хрущёвым вообще раза два из-за его вспыльчивости да языка до ядерной войны чуть не дошли.

— Так, чей-то апломб, дурь, и Мира нет. Как же уберечь мир от дураков?

Ты, как в юности, слишком категоричен. Кто поумнее, тот всегда рядом оказывается. Он спасёт. А в будущем? Об этом вам думать. Не мне. Мы изменить ничего не сумеем… А для этого не в литераторы, а в политики идти надо. Нам уже не удержать, да и нет таких среди нас.

— А Сахаров? Он под «письмом» подписался. Там тысяча подписей.

— С Сахаровым всё значительно проще. Он сделал свою водородную бомбу, весь мир испугал, потом взглянул на дело рук своих и сам испугался. Оттого и засуетился. Письма писать стал. Струсил.

Отец знал, наверное, больше, потому что говорил с презрением, как о предателе. Или это партийный настрой сказался?

— А это разве плохо, что струсил? Побольше бы трусов таких. А то живёшь, детей рожаешь, а там дурак… или пара дураков сойдутся, и завтрашний день уже не наступит.

На том и разошлись, потому что детей уже укладывать было пора, и Виктор с семьёй ушёл. А Проворов всё отца у себя удерживал. И мать. Потому что это было прощание его с домом. Когда ещё он приедет сюда, да и приедет ли вообще после того, как всё прояснится и родители узнают, что он опять бросил учёбу, а объяснить почему, объяснить почему — невозможно. Глупость какая-то, абсурд несусветный: ведь здесь все те преподаватели, учиться у кого он мечтал. Не было среди них только Эткинда, но посетить его лекции было вполне возможно: он вёл занятия на факультете переподготовки преподавателей. А это в соседнем корпусе.

— Только прошу тебя, сын, думай всегда, прежде чем говорить, — сказал отец и костяшками пальцев постучал его по лбу, словно так до разума достучаться можно. — Иной раз слово скажешь, а за ним такая лавина всякого вывалится — только успевай уклоняться. Что-то мне неспокойно. Что-то я волнуюсь за тебя: как бы чего не натворил. Может, зря я тебе всё рассказал?

— Пап, ты не переживай, — успокаивал Проворов, а у самого слёзы готовы уже были… И он носом длинно потянул, словно всхлип заглушил в себе.

Шло неотвратимое, совершенно никому, да и ему, ненужное. Что с того, что жил он последний месяц жизнью наполненной? Что с того? Вот прошёл этот месяц и что?.. Подумаешь, гений какой! Подумаешь, счастье от творчества испытал, а кто тебе сказал, что все творения твои не сплошная графомания?.. Сделано — не воротишь! Но как жить? Без родных, без друзей. Он всё остановил, он поставил себя в нулевую позицию, когда жить надо, будто снова начав, с чистого листа. Но ещё казалось, что сделать что-то можно, казалось, нужно напрячь только посильней голову и придёт решение, потому что ответ где-то рядом, и он голову напрягал и твердил себе: что-то делать надо, надо… что?.. что?.. Ответ не приходил.