Анатолий Алексин - Не родись красивой…

В один из дней Алексей Борисович, верный обычаю отмечаться по телефону каждые два или три часа, позвонил и сказал:

— Не волнуйся, родная… Я задерживаюсь в одном веселом учреждении.

— В каком «веселом»? — ревниво насторожилась Маша.

— Я сказал, в учреждении, а не в заведении.

Она успокоилась. Но вскоре предчувствия стали одолевать ее — и она прислушивалась лишь к ним и телефонному аппарату. Что за веселое учреждение? Отчего он не объяснил? Обычно все растолковывает, чтобы для ее материнской озабоченности и ее ревности не оставалось никакой пищи. А тут… Что за таинственность? Сравнения с нормами и манерами повседневности превращают тревогу в панику. И она запаниковала.

Валерий, ассистент Алексея Борисовича и надежда реаниматологии, безусловно, тоже был к Маше неравнодушен. Но это проявлялось лишь в желании дождаться каких-нибудь ее вопросов и поручений, в готовности стремительно их выполнять. Поручений не было никаких, а вопросы не отличались разнообразием: сообщить, где находится ее муж, если он запаздывал со звонком. На беду Валерия, запаздывал Алексей Борисович редко. Во всех случаях, разыскав Валерия, она знала, что и муж уже ею разыскан. Но на этот раз и Валерий оказался неэффективен. Он искал, извещая каждые десять минут об этапах своих поисков, кои были безрезультатны. Ревность ловко и беспощадно подсовывает для себя причины. Почему он не звонит, хотя уже девять вечера? Почему не звонит, хотя уже десять?.. Если б он был в любом учреждении, это бы для него не составляло проблем. Выходит, он там, откуда ему звонить неудобно? Или не позволяют… Но кто может не хотеть и не позволять? Изнемогавшая от поклонения чьих-то мужей, она преданность женам относила к жанру фантастики. Поведение женатых и неженатых было утомительно однообразным, ничем одно от другого не отличалось. А если и он?..

«Волгу» он сам уже не водил — и утром за ним приехал служебный водитель (профессором-то он оставался кремлевским!). Валерий выяснил, что шофер был отпущен в шесть тридцать… Почему муж не захотел пользоваться его услугами дольше? Ведь у таких водителей день рабочий не ограничен: свою привилегированную баранку они крутят всего раз в три дня. А потом сменяются, отдыхают: хозяевам нужны их здоровье и бодрость. Все это Маша обдумала-переобдумала и пришла к выводу, который ей подсказала все нараставшая и безумевшая ревность, коя от своих подозрений и выводов не отрекается, пока их не перечеркнут иные, неопровержимые, доказательства… Как в суде. Но доказательства не словесные… Ревность оперирует предположениями, а в ответ требует факты.

С одиннадцати часов она измеряла шагами расстояние от угла до угла их короткого переулка. Это происходило все чаще… Стоять на месте в минуты ревнивого ожидания она не умела.

Черная «Волга» со зловещей мигалкой подкатила к подъезду в половине двенадцатого. От возлюбленных с мигалками не возвращаются. Ревность охватывает постепенно, но под влиянием фактов незамедлительно отступает… Захлопывая дверцу, Алексей Борисович не повернулся к шоферу и не попрощался, что делал годами.

Он не сумел на расстоянии разглядеть Машу. Она подбежала к нему:

— Где ты был?

Он обнял ее:

— Все время думал о том, что думаешь ты. Пойдем домой. Там все узнаешь. Но поверь: никакой безысходности!

На пороге квартиры она нервно повторила:

— Где же ты был?

— Я ведь сообщил тебе: в веселом учреждении.

— Каком?

— В прокуратуре.

— У прокурора была клиническая смерть?

— Меня там допрашивали. И с пристрастием.

— О чем? И на каком основании?

— На основании парамошинского доноса. Так что ничего оригинального, сенсационного…

— Он тебя обвиняет?!

— В том, что я сознательно не оживил Шереметова. Поскольку и замминистра, оказывается, в тебя был влюблен. Даже признался в этом…

— Мне? Ни единым словом!

— Нет, в любви к тебе… он признался Парамошину. По телефону. А тот записал на пленку.

— Он и телефонные разговоры записывает?!

— Звонило начальство. Высокое для него начальство! Он-де решил, что предстоят указания — и, чтобы не запамятовать, все зафиксировал. Следователь считает, что это естественно. Так что у них, как уверен следователь, неоспоримые доказательства. Я говорю: «Так, может, Шереметова и инфаркт хватил на любовной почве? А не из-за того, что снимали с должности?» Следователь отвечает: «И это не исключаю». Поэтому подозреваемой может оказаться и вся наша семья. В письме своем, а вернее, в доносе Парамошин доказывает, что и выпустить на свободу диссидента тебя подговорил я. Ну, с этим я почти согласился…

— Ты же ничего об этом не знал!

— Какая разница? Я бы с удовольствием вызвал Парамошина на дуэль. Но при моем глаукомном зрении промахнусь. Хотя Пьер Безухов при весьма скверном зрении не промазал. Впрочем, отстаивать честь до конца у нас не в моде и как бы даже запрещено.

— Защитить тебя обязана я!

«Пришла беда — отворяй ворота…»

Маша отворила дверь Полине Васильевне, когда Алексей Борисович еще не вернулся после второго визита в прокуратуру.

— Тебе ведь запретили курить, — властно, пытаясь отобрать у мамы сигарету, напомнила Маша. Ненависть к никотину и ненависть к прокуратуре будто объединились.

— Теперь можно!.. — с облегчением произнесла Полина Васильевна. — Сказали: «Курите — не невольте себя…»

— Почему так сказали? — не обрадовалась, а всполошилась Маша.

Мама, как это бывало давно, в Машином детстве, уложила дочь на постель, голову ее погрузила в подушку. И стала гладить золотисто-каштановые волны…

— Не заговаривай мне… волосы! Почему тебе вдруг разрешили курить? Что это значит? Все равно разузнаю. Не забывай: я не только дочь твоя, но и кандидат медицинских наук. Скажи, мама… Почему разрешили? Не объяснили тебе?

Маша могла бы задать вопрос и прямее. Но она, сильная, не в силах была произнести слова, которые не должны были… не смели относиться к ее маме. Единственной маме…

Единственная мама, единственный муж… Больше ни к кому на земле эти эпитеты не могли относиться.

— А где наш супруг? — спросила Полина Васильевна. Так именовала она своего зятя.

— Не отвлекайся! Почему тебе разрешили… неразрешаемое? — не отступала Маша. — У тебя что… У тебя…

— Вот именно, ты права: подозрение на опухоль легкого.

Слово «подозрение» тоже призвано было сыграть смягчающую роль, как подушка.

— Кто это определил? — прошептала Маша. Перед глазами ее, ужасая, возникли горы выкуренных сигарет. Как же она позволяла маме?.. Почему не запрещала? Она, умевшая запрещать! — Кто это определил?

— Это определил рентген. Дочка, родная… Я хотела бы утаить. Но ты же врач — и скрыть невозможно.