Валерий Болтышев - Тихий Дол

– Ну-ка, это… слезьте!

– Тьфу ты… Обсопливил всего, обтрясок,– проворчал Селиванов, обтираясь рукавом.

– Слезьте, а то ударю!

– Чего? Уда-арю… Я те ударю! Ударит он,– старик неторопливо поднялся, опершись на доктора, и рявкнул: – А ну – пшел отсюдова! Пшел, говорю! Шматок!

Юлий Петрович впоследствии старался не вспоминать этот случай вслух – тем более сам он тоже получил несильный, но обидный удар вдогонку,– но, основываясь на собственных наблюдениях (в том числе и за огромным Лизкиным выменем), заключил, что холм каким-то образом локально воздействует на любовь к ближнему. Про себя он назвал холм Эдемом. И, видимо, оказался прав, потому что дня через два, проходя неподалеку, Беркли проворчал: "Я скажу – не надо рая… Надо же, с кем оскоромиться…"

Главным же результатом стычки стал большой черный кобель, которого Селиванов приволок из Козлова.

Днем он привязывал его возле холма, где паслась коза, а ночью пес шастал по станционному двору и молчком кидался из темноты на всех подряд. Это сделало невозможной жизнь Беркли, который откровенно растерялся. Юлий Петрович несколько раз заставал его сидящим на разбитом посылочном ящике – доктор жил на почте – в раздумьи, похожем на паралич. Меновые операции со станцией прекратились. Рейды – тем паче. А спички действительно подходили к концу.

– В общем, так,– сказал доктор Беркли, глядя на фиолетовый укроп,– у меня есть два рубля. Надо идти в деревню.

Ближайшей деревней было все то же Козлово – девятью километрами севернее. Юлий Петрович, в глубине души настроенный против похода вообще, наотрез отказался идти в одиночку, и после неловкого уже сопротивления согласился на экспедицию совместную, когда Беркли – "ну неужели непонятно, честное слово!" – объяснил, что ему спички могут просто-напросто не продать. Кроме того, было решено отправиться, во-первых, на следующий же день, а во-вторых, по реке, для чего тут же, на берегу Долинки, был сколочен плот из четырех школьных дверей – две вдоль, две поперек – и найден слишком даже длинный шест, на котором прежде крепился скворечник.

Спал Юлий Петрович беспокойно. Но заря – как большинство зорь, отполыхавших над разъездом в то лето,– заря получилась яркой и радостной, и когда под бумажный шорох камышей они спихнули плот в теплую Долинку, и Щеглов в первый раз оттолкнулся шестом, он уже был по-детски безоглядно, а значит – самой крепкой уверенностью уверен, что все на свете должно быть замечательно. Плот, подминая листья кувшинок, потянулся к другому берегу. Юлий Петрович ловким, как ему показалось, тычком выравняв его по течению, скомандовал: "Отдать концы!"

– Успеем еще,– сказал Беркли.

На нем была рубашка, завязанная на животе, и штаны, завязанные на шее. Глянув на голоногую фигурку, замершую в позе Белинсгаузена, Щеглов фыркнул.

– А вы не очень-то сипятитесь,– не оборачиваясь, заметил доктор.– Там где-то мост впереди. А рубли бумажные.

– Вы – циник,– сказал Юлий Петрович.

– А вы – само жизнелюбие! Прямо сатир какой-то. Не пойму только, чего вы разрезвились… Хотя нет, понятно – вам везет. Вы хоть понимаете, как вам везет?

– Нам везет плот,– схохмил Щеглов.– И вам везет плот.

– Вот-вот. Ни черта вы не понимаете. А между прочим, вам невероятно, не-ве-ро-ятно повезло… Подумать только: освободиться от всех обязанностей, привязанностей, завязанностей, от всех, какие только есть, сбежать отовсюду разом – и абсолютно без потерь! Без единой! И даже наоборот! Нет, вы понимаете, что вас, например, никто никогда не станет разыскивать… Фу, да черт с ним – разыскивать! Даже если и разыскивать, то не вас… Вы понимаете, что вы, может быть, один на свете абсолютно – повторяю – абсолютно свободный человек! Я не знаю, ну – не бывает так, нет таких больше, среди живых, по крайней мере!

– Мерси! – сказал Щеглов.

– А ну вас! – отмахнулся Беркли.– Даже обидно…

По Катькину лугу речка катилась широко и медленно.

Юлий Петрович заработал шестом, но только дважды крутанул плот вокруг оси. Тогда он решил пустить дело на самотек, и это оказалось разумней, потому что, покачиваясь и поглядывая по сторонам, плот сам нащупал стрежень, выбрался на него и умненько заспешил, огибая камышовые островки. Застигнутая тенью, в темно-зеленые водоросли шмыгала рыбья мелочь. Две стрекозы попеременку усаживались на мокрый конец шеста.

– А я, знаете, о чем подумал? – сказал Юлий Петрович, подставляя шест стрекозам.– О душе.

– Не рано ли? – Беркли смотрел из-под руки на Катькин луг.

– Да нет, не то. Просто вчера провел лингвистический анализ,– пояснил Щеглов.– И смотрите, что получается. Значит, так… Душа – поет, парит, трепещет…

– Это у вас.

– Ну, пусть так. Вы слушайте. Во-первых, душа, это, оказывается, какое-то вместилище. Она может быть мелкой, глубокой, широкой, может быть полна, через край, в нее можно лезть, заглядывать и плевать…

– Замечательное открытие,– хмыкнул Беркли.

– Да. И кроме того, в душе может быть темно и пусто. Следовательно, вместилище чем-то наполняется, и в зависимости от этого на душе то легко, то тяжело. Наполнение – а я уверен, что это, скорей всего, жидкость – может быть разным. Отсюда варианты: на душе ясно или гадко, или черно.

– И кошки скребут.

– Да, и кошки. И еще: что душа находится внутри, понятно – душу выну, вытрясу, душа нараспашку, рвется из груди… Но она еще и отлетает – то есть становится чрезвычайно легкой, а стало быть – что же получается?

– Полиэтиленовый пакет какой-то получается,– сказал Беркли.

– Серьезно? – удивился Щеглов.– Вы знаете, у меня почему-то та же ассоциация. Но ведь бред, а?

– Бред,– подтвердил Беркли.– А вон и коряги… Аккуратней, аккуратней!..

Бревна, замеченные доктором, оказались останками плотины. Юлию Петровичу пришлось, высадив его на берег и раздевшись, перетаскивать плот на руках, потом еще – метров через триста, и еще – только уже не перетаскивать, а толкать впереди себя по широкой, но очень мелководной заводи, по щиколотку в тине и лягушачьей икре. Он устал, испачкался и, вполне естественно, ждал не столько продолжения мысли о душе, сколько конца путешествия.

Правда, после мелководья – а это была последняя треть пути – плаванье прошло без хлопот. Долинка, блестя на солнышке, показывала то хороший пляжик с ярко-желтым песком и большими лопухами, то ныряла в ивняк, где одурелые от страха утки с треском кидались в траву, то бежала ситцевым лугом, и вдруг безо всяких предупреждений вынесла из-за поворота на ослепительное, просторное и совершенно безбрежное пространство, которое, конечно же, берегами располагало и безбрежным выглядело лишь в первые мгновения.

Впереди была плотина, а под ней дамба. В дамбу громко падали излишки Долинки. Плотина была еще и дорогой, на дороге стояли два белых гуся и сверху вниз смотрели на плот. Это был финал плавания и начало экспедиции.