Асар Эппель - Травяная улица
- Название:Травяная улица
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:Третья волна
- Год:1994
- Город:Москва - Париж - Нью-Йорк
- ISBN:нет данных
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Асар Эппель - Травяная улица краткое содержание
Травяная улица - первая книга рассказов замечательного русского писателя, блистательного мастера малой прозаической формы и тонкого стилиста Асара Эппеля (р. 1935). Его проза - отчаянная попытка уловить отголоски запропастившейся жизни, откопать ржавые железки отслуживших вещей, разобрать расплывшиеся то ли от слез, то ли от ливней времени письмена, иначе говоря, уберечь от забвения то, что вот-вот, только что было, но чего больше никогда не будет: деревянную московскую окраину, где жили и выживали люди.
Травяная улица - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Интервал:
Закладка:
…Товарищ Никитин, если бы я покупил у вас печенку, я бы вам хорошо заплатил. Что вы молчите? Вы же советский человек? Без коровы же вам нельзя. Ну! Чтобы человек не имел корову!..
Красное пятно резко поворачивается, потом медленно отворачивается и уходит, украшенное по бокам ведрами.
…Товарищ Никитин, давайте сделаем так: я вам достану кисель, но сухой, а вы спросите у других молочниц…
…Что вам мешало, если тут ходила корова? Мне она не мешала! Я даже один раз дал ей кисель. Полную жменю. Так вы бы только видели, как она его поела! А теперь без коровы вы не человек… Вы советский человек, товарищ Никитин? Я кисель, чтобы я так был здоров, полную жменю…
— Ш-што? — тихо шипит пятно, становясь по каемке оранжевым. — Ш-што? Ты ей киселю?! А я думал — проворонили! Вас мы проворонили… Вас! Дак опухай! Не видь! Слепни! Кис-селю! — старик Никитин торопится, потому что издалека кто-то к колонке идет. — А бычок у меня е-е-есь… Возле Вострякова, где ваших закапывают… В Вострякове он… — тут Хиня впервые слышит непривычное название; потом он его будет знать хорошо, но об этом в другой раз, об этом не здесь. — Завтра или послезавтра со старухой резать поедем. У кума он. У кума, чистого человека. И печенка будет… Парная будет… Печенкими лечишься, Хиня! — вдруг говорит он дружелюбно и весело. — Правильно поступаешь, сосед. Ста-а-аринное средство! — это к колонке подошли. — А я уж пойду, морковку подолью… Ох-хо-хо! — уходит он и, сузив глаза, шепчет: Господи! Кровь бы вашу печенкими… Про-во-ронили-и-и…
На следующий день Никитина нет. Потом его опять нет, потом опять его и старухи нет, то есть к колонке они не приходят. Идет, правда, дождик, и поливать огород вроде бы ни к чему.
А Хиня в дождик на крылечке не лежит. Надев пиджачок свой и фуражку, он ковыляет в Казанку и дня через два замечает вроде бы, что в никитинском окошке краснеется пятно — это старик Никитин чего-то там сидит и, как сдается Хине, что-то считает-подсчитывает.
Притащится Хиня из Казанки, где отоварился какавеллой, смешает ее с остатками киселя, а тут еще и селедки ему кусок подарили — так что он сидит и кушает. А когда укладывается спать, то видит не сны, а медицинские красные пятна, из-под которых сломя голову расползаются аэростаты, и все в Казанку, все в Казанку, только один по стенке пополз.
И вот бредет он на неделе мимо никитинского окна, а тут сумерки. А тут еще и тревога. И в глазах темновато начинается. Но дом же вот он каких-нибудь три лужи еще. После неприятностей с той — помните? — тревогой Хиня налетов не боится, а Никитины вообще в траншею не ходят, потому что если быть пожару, а гореть огнепальным двуперстникам не привыкать, то надо не проворонить и чего надо унести…
В последнее время тревоги, кстати, не страшные. Сперва объявят, а потом — отбой. Самолетиков почти не видать, и стреляют редко когда.
В глазах у Хини темновато, но и только. Можно даже сказать, совсем неплохо. Сильно сдавший Хиня, по вечерам до сих пор просто незрячий, ни с того ни с сего начинает что-то различать: вероятно, летние витамины питающей его свекольной ботвы вместе с надеждами на печенку поднатужились, и он стал даже различать загородку Никитиных, а посему и останавливается возле их окна. А оно открыто — вечер еще хороший и теплый, — и стоящий за огорожей Хиня слышит чтение. Старик Никитин, во время налета не остерегаясь прохожих, добрым растроганным голосом читает вот что:
…Ни от какого нищего не отвращай лица своего… ибо милостыня избавляет от смерти и не попускает сойти во тьму…
Хиня внимательно слушает.
…от всего, в чем у тебя избыток, твори милостыню, и да не жалеет глаз твой…
Ой как внимательно слушает Хиня!
…И сказал Товия… к чему эта печень и сердце и желчь от рыбы?.. Рафаил ответил… желчью должно помазать человека, который имеет бельмо на глазах, и он исцелится…
От изумления Хиня вытягивает губы в трубочку.
…Я — Рафаил, один из семи святых ангелов, которые возносят молитвы святых и восходят пред славу Святого…
На улице совсем почти стемнело. На улице тихо и никого нет. Хиня в пиджачке стоит и не отходит от загородки. Вдруг неожиданно вспыхивают прожекторные столбы и — вовсе неожиданно — совсем рядом ударяют зенитки: это неделю назад поставили батарею в колхозе имени Сталина. Близкий залп внезапен даже для хладнокровного Никитина — старуха, собираясь захлопнуть задребезжавшие створки, подходит к окошку, но, приметив у загородки аж присевшего от залпа Хиню, орет:
— Чего таисси! Воровать пришел, бес!
За ее спиной появляется старик Никитин, но глаза его не сужены и не страшны, а даже как-то теплы. Он глядит в шевелящееся прожекторами небо, в открытую крестится и обращается к Хине:
— А мы с кумом печеночку-то в милицию подарили, чтоб не совались! Ибо сказано: «а третью часть отдавал, кому следовало…».
И спокойно улыбается. И снова широко крестится.
— Чтобы три пальца, которыми ты перекрестился, отсохли у тебя и упали, етит твою мать!..
— Ш-што?.. Ш-што? Я — тремя? Я — тремя перстами? Старуха! Старуха… дай… дай… дай же скорей!..
В Хиню, кувыркаясь в вечернем воздухе, летит средней величины молоток (очень, кстати, удобный для метания снаряд).
Ба-бах! Ба-бах! Ба-бах! — покрывают отчаянную сцену зенитные залпы с колхоза имени Сталина.
Хиня от молотка увернулся. Он же получше видит. Хиня пришел домой. Потихоньку и сам. Он же и правда получше видит. Зажег коптилку. Взял квадратную бумажку. Приготовил морщины на лбу и начал писать:
«Подкулачники уже опять активничают и разносят дурман с амвона, как при царе-батюшке. Я как инвалид на слепые глаза…».
А дальше сам знаешь, читатель, ч т о с лучшими намерениями пишут в доносах. Ты ведь и сам писал… Не писал разве? Писал, писал! Любое твое заявление с объяснением обстоятельств, любое ходатайство, любое прошение суть доносы на себя, на эти самые обстоятельства, на своих близких… Причем с лучшими намерениями…
С лучшими намерениями пишет и Хиня. Это не месть. Он и в самом деле возмущен. Тайное забивание скота. Молоток. Оскорбления ни за что…
Но где же ангел Рафаил?
Почему не отвел руку Товита, в котором обида превозмогла всегдашнее лентяйство, почему не отвел руку его от страшных слов на бумаге, от которых отмолится ли старик Никитин — еще неизвестно.
Почему не угасил в другом — что ни говори, тоже, тоже, Товите! — гнев и злобу и не вздул кроткую любовь к убогому соседу-слепцу, сын которого, Товия, подучивает сейчас в Янги-Юле сестру свою выдоить ишака мужеска пола?
Ну почему, почему по небу полуночи не прилетел ангел?
Может, не надеялся управиться с двумя Товитами сразу без второго Товии, радующего как раз юным телом своим звероподобного пахана в трудовой колонии? А может, не прилетел благолюбивейший из ангелов, опасаясь удариться о трос аэростата? Рассечет вдруг, упаси Господи, голубиное крыло свое, и вытечет вся его эфирная субстанция? Или, того хуже, угодит в скрещенный пук прожекторов и, как самолетик, засияет в синем ночном летнем небе?
Читать дальшеИнтервал:
Закладка: