Асар Эппель - Травяная улица

Испытуемый знает, ч т о сулит ему этот выбор, знают, конечно, и мучители, но игра есть игра — всякий раз всё как бы внове, к тому же выбор какая-никакая, а пауза в побоях и хоть напрасная, но надежда: все-таки выбор!

В зависимости от ситуации решаешься на что-то единственное.

Проследим все три возможности, четвертая отпала — на драку пришли все, а то Кокын, крикнув: «Вон те на драку не пришли! В Ташкенте отсиживаются!» сразу бы отвлек от себя внимание, но пришли все, так что рассмотрим три возможных кокынских жребия:

Первый — «дуб!».

— Получай в зуб! — орет орда, и от каждого получаешь в зуб. Если у тебя как раз меняются зубы и какой-то шатается, он вылетает, а вместо него вырастает потом зуб косо сидящий и желтее других. Берусь доказать и показать.

«Пшено!».

— Это дело решено! — вопит орава. — И поставлена печать, чтобы снова начинать! Драки-драки-дракачи! Налетели палачи! Кто на драку не придет, тому хуже попадет! Дуб, орех или пшено — выбирай из трех одно!..

И получается, что налицо начатки апелляций и обжалований приговора, то есть как бы подключение инстанций. Если же Кокын крикнет «орех!» — «на кого грех?» — завопят все, и в этом усматриваем мы начатки открытости и неутомимого гражданского рвения. Никаких тайных доносов! Слово и дело! Открыто покажу на другого; мол, бес, овладевший мной и заставивший смердеть, пусть перейдет на вот этого, а все потом поупражняемся в скором и справедливом судоговорении на нем. Потом — вот на нем, потом на другом ком-нибудь, и все пострадаем, все пострадаем. Насрал о д и н, а пострадаем в с е — идея древняя, соборная и не заемная.

Но это — идея, а Кокыну надо сказать на кого грех, а ближайшие колошматившие — самые рослые, самые второгодники, и, если указать на кого-то из них, расплата будет сокрушительной, и не то обидно, что заплывет у него от фингала левый глаз, а то обидно, что не осуществится идея поголовного покаяния, по сути своей доброносная, искупительная и великая.

Но Кокын никого подходящего вблизи не видит, да и слезы мешают, и тогда он говорит: «На Розю!» Он инстинктивно находит, этот недомерок и недоносок, виноватого. «На Розю!» «На Розю! На Розю! На Розю грех! — вопят все. — Где он? Где Розя? Я знаю! Я! На драку не пришел! Упрятался! На Розю!» — вопит коридор…

А Розя и вправду упрятался. Когда свирепствует вспышка вышеописанной и нижеописанной забавы, Розя отсиживается в шкафу с картами или под задней какой-нибудь партой, ибо отлично знает, что грех все равно будет на него. И это тоже древняя, давняя традиция. Корневая, истинная и уж точно допетровская.

Когда выклянчивание бараночек, выдаваемых каждому в количестве одной штуки в день, не имеет смысла, потому что бараночек не завезли, или холодно очень, или темно, или почему-то всем страшно, или у всех жуть на душе — так бывало (то есть осуществляется трансцендентальное пророчество «хуже будет»), — тогда описанная забава пресуществляется в свою фольклорную мутацию. Но тут я требую от фольклористов и всех заинтересованных в отечественной культуре оказаться на высоте сообщения, каковое сейчас воспоследует.

А именно — прошу не пользоваться ручками автоматическими, ручками шариковыми и карандашами тож; это всё — наследие ассамблей и проклятого Лефорта. Будем писать или киноварью с голубцом, или процарапывать. Или-или. Причем не на бумаге. Можно на пергаменте, по левкасу можно, а у кого нет на бересте.

Готовы?

Отматываем пленку назад. Нет, пленка тоже неуместна! Хорошо. Доверяем Кокыну снова засмердеть, он с этим справится. Чуете, справился? Накидываемся на него и орем. Записывайте же! Процарапывайте же! Это же оригинальный бурсацкий текст, сейчас докажу:

Сразу бросается в глаза милое сердцу «мать учила», и встает картина: изба, тихая крестьянка-мать, а может, и богомольная раскольница-боярыня во имя благорастворения воздухов учат свое чадо «не срать, не пердеть». Простые женщины, неспешный уклад, древнее материное начало. А то, представляете, тот же Илья Муромец, сиднем сидевший на печи тридцать три года, не учи его мать, сколько бы он насрал и напердел?

— Олово! — тявкает Кокын.

— Три колотухи в голову! — решают второгодники и все остальные. Ужас.

— Медь! — говорит Кокын.

— Начинаем снова чичиреть! — складно сообщают ему второгодники и все остальные. И по новой бьют… Чичира-чичира, тебя мать учила!.. Ужас.

Заметили? — третий выбор — передоверение греха — отсутствует. Нету идеи коллективного покаяния. Соборное братство в страдании — исчезло. Старинный текст обнаруживает новые недобрые смыслы. Чуждые влияния. Но в чем дело?

Дело в «чичира-чичира». Это латынь. Ц и ц е р о, или ч и ч е р о горох. А горох (в случае с Кокыном — гороховый жмых) отродясь пучил живот, и человек, объевшийся гороху, ведет себя так, словно гороху объелся. Латынь! И почему бы, скажем, не придумать по-русски: «Горох-горох, кто насрал, того и бздёх!»? Так нет же — латынь! Латынщики-попы. Запад. «Римская блядь» — как говаривал протопоп Аввакум. Значит — бурса. Текст аналогичен приводимому Помяловским и уж сто лет ему точно есть. Вот как заигрался народ в удалую игру, а она уже вон когда была с червоточиной. И пошли от этого бурсацкие зверства, пусть с отголосками добра («тебя мать учила»), но уже не с мягким приговором, а с двумя безвыходностями вместо трех послаблений: все-таки «олово — три колотухи в голову» и «дуб — получай в зуб» — вещи разные. Голова, хотя и шут с ней, все же необходима думу думати, а без зубов можно размачивать жмых слюнями… «Медь — начинаем снова чичиреть» (с нерусским корнем глагол-то!) и «пшено — дело тут не решено» тоже сравнение не в пользу первой дефиниции. А отсутствие общедоступной возможности переложить грех на Розю говорит уже о коварных происках известно кого. И это умение подладиться! — мол, тебя мать учила…

…Из темных всех углов выходят они… и она выходит… девочка тоненькая… я приду — говорит она… куда… ну к статуе за музеем… к какой… которая как в кофточке… и мы краснеем… остальные получаются без кофточек… краснеем и даже слезы… и горло перехватывает… вызывается все это из тьмы… из состояния… из неуловимого смолкающего отголоска…

«Драки-дракачи» сменяются заразой маленьких напалечных рогаток, ничего общего не имеющих с толстыми квадратными резинами, кожаным камнеприемником и сучочной рогулькой нормальной рогатки. Напалечные — компактны, просты в изготовлении, легко маскируемы, менее заметны в применении и, хотя недальнобойны — в птицу не попадешь, но на коротком расстоянии, если пулька металлическая, то есть согнута из гвоздика или медной, алюминиевой или железной проволоки, наносят удары страшные. Попади такая в глаз, можно гарантировать, что глаз пропал, поэтому страшными пульками пользуются нечасто и почти всегда бьют сзади.