Татьяна Соломатина - Акушер-Ха! Вторая (и последняя)

– Е?! – моргали американцы. – А разве вы не есть право отказаться от выполнения ургент сурджери, если у вас нет инструментов для деливери?

– Есть то право, мы не отказываемся. Да что толку, есть право или не есть право, если нас всё равно потом – ин фьючерс – есть при любом раскладе? – философически-риторически замечала я в коридорные дали, стыдливо отводя от собеседников глаза.

– Есть право! – записывали дотошные американцы. – Но их есть за их право есть.

– Танья! А почему вы принять этот асоциал элемент без айдентити, страховка и трусы? Тот, который крыть вас вашим русским йобом, хотя больше ничьего по-русски не крыть? Вы что, хоспитал красного креста или хоспис для анлегал эммигрантов? Вы же муниципал клиник, и вы иметь право отказать, если уж не совсем… – подглядывали они в листочек, – жьопа.

– Право-то мы иметь. Да что толку, иметь право или не иметь право, если нас потом всё равно иметь при любом раскладе? – не была я соу ориджинал.

– Они иметь! – хроникализировали америкосы. – Но их иметь за их иметь.

– Танья, а что вам есть давать контракт? – не унимались иностранные друзья. – Может, резёрв урдженси набор, – американцы заглядывали в листочек и гордо добавляли, – к грьобанной мамье?!

– Мне он есть не давать, – вздыхала я. – И, увы, контрактнице он не давать вот этот самый резёрв набор. А так-то он давать. Нам его сказали отчислять в фонд не то «Искусственная почка», не то «Резиновая сиська». Но почку закрыли, а сиська и сама не бедная, так что моя не понимать. И начмед не понимать. Мы все не понимать.

– Они все не понимать! – писали в свои бумажные ноуты милые американские дядьки.

То, что им сказал анестезиолог после того, как они засунули нос в его чемодан, они не смогли записать. Очень сложная непереводимая конструкция.

– А он вот так всю ночь качать? – спрашивали они, тыкая дрожащими пальцами в неонатолога, имея в виду вовсе не превращение неонатолога в заботливую укачивающую младенчика мамушку. Видимо, они впервые видели, как в две руки дышат мешком Амбу.

– Танья, а где аппараты ИВЛ? – удивлённо вращали они глазищами.

– Где-где… В гнезде! – задорно выкрикивал младенческий доктор. – А я – культурист! – приветливо махал он им головой, потому как руки заняты.

– А на него потом ещё и нажалятся, что он новорождённых к груди не прикладывает, – комментировала я.

– Е? Он должен прикладывать их груди?

– Да. И естественно вскармливать.

– Но он же мен! – констатировали они.

– Мен не мен, а должен положить к себе в койку и кормить грудью!

– Но они же эбьюз, эти ньюборн, им же нельзя сосать и нужен кувез! – возмущались граждане США.

– А зачем вы инструкции ООН для субсахариальной Африки на русский перевели и в Сеть выложили? – яростно кричал им в ответ неонатолог, не отрываясь от дела.

– Льюда, – спрашивали они старшую отделения, – почему вы бегать искать сантехник?

– Потому что заведующий в операционной, – огрызалась Люда.

– А у вас заведующий должен искать сантехник? – снова и снова удивлялись они.

– Нет, папа римский.

– Вау! – радовались американцы. И писали: «Сантехник у них должен искать Папа Римский».

– Танья! Мы видели, как этот прекрасный человек сделал разрез лезвием, зажатым в корнцанг. Ват из ит?

– Итиз риал факингшит! – честно отвечала я.

– Но он есть такой гениальный хирург, вай он делает риал факингшит, хотя даже красивее, чем скальпелем?

– Бикоз! – признавалась я. – Из-за тех самых наборов, которых нет, потому что ЦСО только с утра.

– А что значит: «Нульового кетгута нет, единьички только мышиный хвост, я могу открыть тебе свою ампулу, но я за неё деньги платила»?

– Это значит, что операционная сестра купила шовный материал на свои деньги, зная, что хирургу рано или поздно пригодится.

– Но если его можно купить, то почему его нет в вашей муниципал клиник? – уточняли американцы.

– На этот вопрос нет ответа, – вздыхала я.

– Нет ответа! – честно конспектировали американцы.

– Напишите «не даёт ответа…», – подсказывала я. – Так красивее, потому что Гоголь уже когда-то такое написал. Про тройку Русь. И вообще, про Русь. С тех пор мало что изменилось.

– Гоголь красивее, – писали они под диктовку, – мало изменилось…

Уезжая, американцы прослезились и сказали, что такой оперативной техники, таких рук, как тут, в русской муниципальной клинике, искать и искать на всей планете. Но они не понимают, почему жалобами и судами занимаются врачи и начмед, а не юристы и социал воркер. Не понимают, почему нет чётко прописанных алгоритмов-инструкций касательно оборудования-медикаментов-условий. Почему, кому и как мы можем отказать безо всяких объяснений и почему вообще в стране, где есть такие прекрасные врачи, происходит такой вот непрекращающийся шитхеппенс администрирования, снабжения и полного врачебного бесправья?

– Ну, это они пока ещё есть, такие врачи, – весело выкрикнул один самый-самый-самый хирург.

А ваша покорная слуга посоветовала им смотреть в записи про Гоголя.

Начмед же меня потом это самое, да… За длинный язык и вообще она человек потёмкинскодеревенской закалки, к грьобанной мамье. А я, между тем, в соответствии с хартией переводчиков, тем только и занималась, что налаживала взаимопонимание между народами.

Давным-давно, когда я работала, а не была «известной писательницей», я была знакома с одной удивительной женщиной, Ириной Владимировной.

Ирина Владимировна – женщина красивая, решительная, и профессионализм её выше всяких похвал. Когда-то много раньше она была замужем за кем-то среднезначительным, и это наложило отпечаток на её и без того от природы властную натуру. Муж сперва лишился средней значительности из-за известных всем обстоятельств, а потом и вовсе умер. Она уже перешагнула пенсионный порог – и из заведующих отделением её попёрли в дежуранты родзала. Денег она меньше зарабатывать не стала, а вот гембеля у неё значительно поубавилось. У неё была неизбывная клиентура, потому что сарафанное радио в деле родовспоможения работает куда эффективней «маркетинговых мероприятий» по продаже книг «известных писательниц». На язык Ирина Владимировна была крайне невоздержанна и даже очень благодарным пациенткам могла сказать:

– Ну чё, звезда, рожать будем или страдание изображать?

Только она говорила не «звезда», а другое слово, от которого я воздержусь по причине чрезмерной ранимости читательской аудитории. Ко мне на встречи частенько приходят граждане обоих полов и, справедливо пылая яростью благородной, плюют в меня следующее: «Ах, вас так-перетак, блин-клин, что же вы, блин-клин, позволяете себе. Вокруг, блин, молодёжь! А вы их пачкаете, блин-клин, своими матюгами!» Поэтому я лучше напишу «звезда». Хотя слово на «п» я всегда употребляю по делу и к месту. В отличие от борцов за «чистоту языка», страдающих нарушениями мозгового кровообращения или же переживающих последствия черепно-мозговой травмы в области левой височной доли. Именно в результате этих патологий появляется у борцов так называемый «речевой эмбол». Не обязательно на «п», но всегда – не к месту. А у Ирины Владимировны острое словцо всегда было к месту. Потому что женщина она была здоровая. И умная.