Анатолий Тоболяк - Невозможно остановиться

— Хватит вам тут сидеть, болтать! Уходите, а то администрацию вызову.

Кажется, мы ошиблись в этой девушке. Она хоть и юная, но страшная, как смертный трех. Это бы ладно. Но к тому же еще агрессивная с утра. Не хочется мне жить рядом с такой девушкой, а тебе, Илюша? Илюша вспоминает, что его ждет Антон Павлович.

Стоя под портретом молодого Антона Павловича, я звоню в писательскую организацию. (Есть у нас такая.) А в этой организации есть уполномоченный по литературному фонду, престарелый поэт Никодимов Петр Петрович. Вот он-то мне и отвечает, с ним-то я и разговариваю посредством телефона. Петрович, говорю, так, мол, и так, надо мне путевку на ближайшее время в Дом творчества, чтобы я мог вплотную поработать над своей эпопеей о Марусеньке. Желательно в Малеевку или Переделкино. Выслушав меня, Никодимов скрипит, что, во-первых, подошел срок возврата взятой мной ссуды (забыл!), во-вторых, у меня язык с утра заплетается (какой тонкий поэтический слух, а ведь уже ветеран!), в-третьих, он сам такие вопросы не решает и будет запрашивать Москву, в-четвертых, мне уже дважды звонила какая-то баба (Петрович по-окопному грубоват), вот ее телефон. И он называет домашний номер Медведевых.

Удовлетворенный беседой, я закуриваю и говорю Илюше, который, сидя в своем директорском кресле, сосредоточенно перебирает бумаги с грифом Чеховского фонда:

— По-моему, Петрович нечуткий человек. Он даже не обрадовался, что я захотел отдохнуть в Доме творчества. Его надо переизбрать.

Илюша согласно кивает.

— Помнишь Медведева? — спрашиваю я. — Как-то знакомил тебя с ним.

Илюша кивает.

— Разводится с женой. То есть намерен развестись.

— С Богом! — говорит Илюша, не отрываясь от бумаг.

— Да, но я в трудном положении, в роли третейского судьи. И он, и она ищут у меня помощи. Как быть?

— Самоустранись, — коротко отвечает работающий Илья.

— А по-дружески ли это? — сомневается порядочный человек Теодоров.

Илья поднимает на меня задумчивые глаза. Однажды, в давние годы, ему тоже пришлось выступить посредником. Он женил, а если угодно, свел одного своего приятеля и одну свою знакомую. Каждый из них поодиночке этого хотел. Но когда они объединились и пожили совместно некоторое время, то возненавидели не только друг друга, но и его, доброхота, за оказанную услугу. Мораль ясна?

— Да. Но тебе надо было всего лишь свести. Задача определенная и простая. А я даже не знаю, что для них лучше — жаться или ничего не менять. Все у них очень сложно. Тем более, говорит Илья. Если я влезу со своими советами, и эти советы будут приняты, то Медведевы до конца своей жизни ни в чем не смогут разобраться. А на смертном ложе они будут честить и проклинать Теодорова.

— Тебе полезно пить коньяк по утрам, — хвалю я Илюшу и набираю номер Медведевых.

Пока идут гудки, соображаю, что бы сказать такое утешительно-нейтральное несчастной, неталантливой Нине, на месте которой Иван, по всей вероятности, видит какую-нибудь Кюри-Складовскую. Слышу женский голос и бодро говорю:

— Здравствуй, Ниночка, дорогая! Я…

— Юра, это ты?

— Ну, конечно, кто же еще? Ты меня искала?

— Да, я звонила, искала! Но это не Нина, Юра, это Жанна.

— Жанночка, родная! — восклицаю я. — А почему, собственно…

— Юра, Юра, погоди! — кричит она. — Юра, ты же ничего не знаешь. Юра! — И я слегка отодвигаю трубку от уха: что за черт! — Ваня умер, Юра! — завершает она.

— Что-о?! — не понимаю я.

— Умер Иван, — надрывно повторяет Жанна.

Илья вскидывает голову: он, кажется, тоже услышал. А я все еще не понимаю и не верю. Или не хочу понимать и верить.

— Что ты говоришь, Жанна? Что за бред? — произношу побелевшим от страха голосом. (Бывает, оказывается, и такой.)

— Это правда, Юра, — говорит Жанна. — Сегодня ночью. Под утро. Сердечный приступ, Юра. Он уже в морге. Мы тут помогаем. Ты приедешь?

Теперь я все понимаю и всему верю, а хватает меня лишь на то, чтобы сказать:

— Да… конечно… сейчас…

Вот так, Малек, получается. Он в «скорой» хрипел, а я храпел в вытрезвителе. Меня добудились — видишь, живой! — а Толстяка нашего поднять не смогли. Дальше. Слушай дальше! Потом я пил коньяк в «Саппоро», а он уже лежал в морге. Помнишь, я рассказывал, как мастерил для себя петлю? А Ваня в это время, наверно, принимал лекарства. Он оберегал свое здоровье, всем известно. И что же, Малек? Я здесь, а он где? Где он сейчас, вот что я хочу знать. Не в могиле же, куда мы его уложили. Это слишком просто. Это для первоклассников. Помнишь, у Оруэлла: неугодных людей распыляли. Но и это тоже только физическая смерть. Никуда мы не исчезаем, Малек. Иван за нами наблюдает, я чувствую. Мы еще встретимся, побеседуем. Но я не о том! Я о справедливости. Почему именно он, а не я? Потому что жизнь — сука. У нее нет никаких привязанностей, принципов, никакой любви, Малек. Творит, сука, все, что пожелает, как вокзальная шлюха. Липнет к таким, как я, а Иван ей, видишь, не пондравился! Как ее понять? За что ее ценить, Малек?

Тише, Теодор. Иван давно и серьезно болел, ты же знаешь. А эти нелады с Ниной…

Да, можно и так! Ты же врач. Сердечный приступ, обширный инфаркт. Но это следствие. А причина в том, что эта паскудина… я не о Нине, я о жизни… до комичного нелепа и безрассудна. Ты задумывался… погоди!.. ты задумывался, почему в домах, где траур, занавешивают зеркала? Мы просто боимся прочитать в них бессмысленный текст нашей жизни… вот именно!

…В лице Ивана Львовича мы потеряли, друзья, прекрасного и благородного человека, который…

Кто этот хрыч, Малек?

По-моему, — директор института.

А Иван хотел защищать докторскую, да?

Да, готовился. Тише, Теодор.

Ну, и защитил бы — ну, и что? Вот я пишу как бы роман. Ну, и напишу — ну, и что? Ты скоро главврачом станешь — ну, и что? Все это ошибочные ориентиры, Малек. Близорукие мы, ребята! Элементарные штучные задачки решаем. Ване не это надо было. Я знаю, что ему надо было. Он искал, да не нашел. Нина — это его изначальная ошибка, он хотел ее исправить.

Тиш-ше, Теодор.

Дальше. Продолжение с дождем. Два дня утекают, оба неблагоприятного медицинского типа. Дни-астеники: ни кровинки у них в лице, ни проблеска улыбки. Низкое небо, сопки в мутной пелене, дождь заливает улицы, дома, кладбище; прохожие пробегают в куртках с островерхими капюшонами, одуванчики зябнут по обочинам, а старуха процентщица, все еще мной не зарубленная, предупреждает, что запас ее на исходе.

Я только с ней знаюсь, да еще с рыбачкой Зиной, постучавшейся наутро после Ваниных поминок. Все объяснимо: Зинина рыжая подруга выгнала ее из дома, а Зине нужно прокантоваться до понедельника в ожидании каких-то бумаг. И вот она является именно ко мне. А может, она явилась, чтобы забрать оставленную часть своего туалета, кто знает? Но Зина, краснея, хихикая, клянется, что позабыла в спешке, а не специально подбросила… почему бы не поверить ей? Она много делает доброго для Теодорова: наводит сияющую чистоту в его кубрике, моет посуду, стирает грязные теодоровские простыни, рубахи, бегает в магазин за продуктами, а он, как сказано, дважды навещает бессмертную бабулю-самогонщицу. В остальное время отходит, отмякает под одеялом.