Вадим Белоцерковский - ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО

— от клумб и дорожек, за которыми так ухаживала мама, ничего не осталось, и какой-то уродливый, недостроенный кирпичный дом стоял на участке. Окно дачи было взломано ворами — дело было в начале мая, до дачного сезона — и мы через окно проникли внутрь. И там вновь увидели ветхость, пыль...

Позже я прочел у Бродского замечательные стихи о его «малой родине»: А зимой там колют дрова и сидят на репе, И звезда моргает от дыма в морозном небе. И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли Да пустое место, где мы любили.

Я был и рад, и не рад, что попал на дачу, на этот «праздник пыли» и запустения.

В тот первый приезд и в ближайшие следующие одно лишь радовало в Москве — глаза у людей на улицах были веселые, и молодежи на улицах было много, и почти не встречались люди жлобского сорта.

(Потом, в эпоху Ельцина, все переменилось: витрины разгорелись, а глаза — потухли, молодежи стало меньше, а жлобов — опять больше, да еще нового типа — «крутых», с бандитскими лицами и затылками. И все больше и больше стало на улицах людей, особенно вне Садового кольца, несчастных, нищих, потерянных.)

Еще до того первого посещения Москвы у нас в мюнхенской квартире раздался как-то телефонной звонок, и я услышал в трубке голос старшего сына, Сергея Буркова. Звонил он из Аахена, с научной конференции, и сразу сказал, что хочет увидеться и хочет эмигрировать. Года через два он это с моей помощью осуществил, находясь в Америке в научной командировке. Пришлось мне ходить с ним в Нью-Йорке по инстанциям и давать клятву, что он, Бурков Сергей Емельянович, мой сын.

О мотивах эмигрировать он сказал мне коротко: «Не вижу перспектив! В нашем институте (это знаменитый институт теоретической физики им. Ландау АН СССР!) уже много сотрудников уехало и еще больше — собирается. Наука рушится!».

Я, значит, стремился обратно, а множество людей — мне навстречу!

Побывали мы, конечно, и на Немецком кладбище. Это была по-своему самая радостная встреча: увидел могилу отца и матери и бесхитростный памятник из красноватого мрамора, сделанный в виде открытой книги: на одной стороне-странице — барельеф отца, на другой — мамы. Как только увидел памятник, еще за пару шагов до него, я словно вошел в какую-то особую атмосферу, в светлую тишину, что ли? Это непередаваемо. И это ощущение охватывает меня всякий раз, когда я посещаю могилу родителей. Понравилось мне и кладбище: старинное, в высоком лиственном лесу, с вороньим граем в вершинах.

В тот первый приезд в Москву я впервые увидел живого Ельцина. Приближались выборы председателя ВС РСФСР. Ельцин был кандидатом от демократических сил и проводил предвыборную встречу с московской интеллигенцией в Доме кино. Выглядел он тогда еще легким, худощавым, живым. Но уже неприятно поразило его выступление: он откровенно заигрывал с национал-патриотами, высказал их тезис, что Россия самая униженная республика в СССР, что все другие республики ее эксплуатируют, и заявил наглую, «коричневую» ложь, что в РСФСР самый низкий доход на душу населения из всех 15 республик! (На самом деле Россия тогда была на четвертом месте после трех прибалтийских республик, не говоря уж о том, что не одним доходом жив человек.) И склонность к «культу своей личности» у Ельцина уже просматривалась: перед его выступлением был показан апологетический документальный фильм о нем. «Этот фильм не пойдет вам на пользу!» — крикнул какой-то интеллигент из зала. «В жизни я лучше выгляжу?» — развязно отшутился Ельцин. Но в эйфории тех дней я как-то вскоре уже позабыл об этом первом и всегда ведь самом важном впечатлении. А ведь Ельцин еще до того отличился неожиданным приемом в Моссовете демонстрантов патриотического общества «Память» во главе с ее лидером Д. Васильевым. В речи перед «памятниками» Ельцин расписывался в своем почтении к их «идеалам Великой России», журил за антикоммунизм и ни словом не упрекнул за их махровый антисемитизм!

И еще одна деталь. Московская интеллигенция встречала нас, эмигрантов, как правило, с распростертыми объятиями, и мы с Анитой думали, что это радушие порождено политическим прозрением. Но позже я понял, что это было большим заблуждением: люди, радушно встречавшие нас, за редким исключением, глубоко сидели в старом советском («совковом») миропонимании. И когда первая эйфория стала спадать, эта старая сущность начала проступать наружу. Радушие объяснялось, видимо, тем, что они нас видели победителями. Начало проступать непонимание и неуважение демократических принципов, плюрализма, гуманности, но уважение к Власти, завистливая неприязнь к Западу, квасной патриотизм, лживость, короче весь комплекс раба. Я это как-то определил как феномен вставных мозгов. На Западе многие люди – пенсионеры, артисты, дипломаты – носят вставные челюсти, что бы легко было улыбаться, а в России — вставные мозги! Вставленные пропагандой в советские времена.

Ну и самое важное: я понял, что мне будет очень трудно в России пропагандировать свои идеи синтезного социализма по той причине, что я, благодаря усилиям эмиграции, возвращался на родину без «имени», без известности. Многие знали меня как сотрудника «Свободы», но почти никто не знал как теоретика нового социального строя, идеи которого получили на Западе безоговорочное подтверждение в практике.

К концу 80-х годов в стране худо ли бедно началось движение за трудовое самоуправление и приватизацию предприятий в пользу их работников. Появлялись даже выступления в прессе за введение выборов в законодательные органы власти по производственному принципу.

В тот период я уже начал печатать в российской прессе статьи, которые я, как правило, делал на основе своих «скриптов» (текстов для радио), и одной из моих первых публикаций была статья в «Московских новостях», написанная в полемике с Егором Гайдаром. Осенью 1989 года в «Московских новостях», самой тогда смелой и прогрессивной газете, развернулась дискуссия между Александром Некричем, Леном Карпинским и Егором Гайдаром: можно ли очеловечить социализм или перестройка должна идти к воссозданию капиталистического строя? Некрич решительно утверждал, что очеловечить и обновить социализм нельзя, а Карпинский с Гайдаром возражали ему. В частности, Гайдар в статье, о которой я уже упоминал (см.гл.29) «Частная собственность — новый стереотип» писал:

«Набравший силу процесс демонтажа идеологических стереотипов грозит обернуться формированием новых, противоположных по знаку. И вот уже многим кажется, что достаточно произнести магические слова «частная собственность», «свобода предпринимательства» — и проблемы решатся как по мановению волшебной палочки...

...История не оставила нам шансов повторить английскую модель социального развития. Идея же, что сегодня можно выбросить из памяти 70 лет истории, попробовать переиграть сыгранную партию, обеспечить общественное согласие, передав средства производства в руки нуворишей теневой экономики, наиболее разворотливых начальников и международных корпораций, лишь демонстрируют силу утопических традиций в нашей стране...