Персиваль Эверетт - Американская пустыня

– Папа! – вскричала Эмили.

– Да, лапушка. Понятия не имею, что случилось. Главное, я живой. Ну, во всяком случае, не мертвый. – Тед поглядел на небо, на листву ближайшего эвкалипта, на облака. До чего же красиво!

Перри крепко-крепко обхватил отца ручонками за талию. Тед обнял сынишку – и тот потянулся потрогать шов.

– Что, выглядит жутковато? – спросил Тед. Смотрел он на Перри, однако обращался ко всем сразу.

– Кошмар, да и только, – подтвердила Глория.

– Больно? – спросил Перри.

Тед покачал головой.

– Нет, я даже не чувствую ничего. – И покачал головой еще раз – не в ответ на вопрос, но чтобы в мозгах прояснилось. Тед попытался воскресить в памяти то время, когда он был якобы мертв и, если верить жене, лежал в тазу, или когда ему пришивали на место голову, или наглухо зашивали рот. Но все, что ему запомнилось – это водяные брызги. Никакого тебе яркого света. Никакого тебе властного голоса, к свету неодолимо манящего. Оставалось лишь гадать, в самом ли деле он был близок к тому, чтобы постичь некие тайны – или хотя бы пополнить багаж знаний.

Эмили дрожала. Глаза ее были огромными, как блюдца.

– Папа, а ты призрак?

Тед обдумал вопрос со всех сторон. Ему хотелось ответить «нет», но на самом-то деле он понятия не имел, так ли это.

Пока отец молчал, Перри забеспокоился и принялся нараспев декламировать:

– Папа – призрак, папа – призрак!

Тед коснулся волос Эмили и подивился тому, какие они пушистые и мягкие: ему казалось, что минула целая вечность, а на самом-то деле – лишь доля секунды. Наконец он ответил:

– Нет, родная, думаю, что нет.

Издалека вновь донесся шум беспорядков – словно волна обрушилась на берег. Родители и дети прижались ближе друг к другу.

– Ну, пойдемте-ка домой.

На западе, над океаном, собирались тучи.

Первые несколько кварталов Стриты прошли пешком – торопливо, но не то чтобы слишком быстро. У отжившего свое магазинчика садовых принадлежностей притулилась телефонная будка. Тед вошел внутрь и вызвал такси; Глория успокаивала детей. День выдался жаркий, но Тед этого не чувствовал.

Возвращаясь домой на такси, Тед с семьей ехали по улице буквально в нескольких кварталах от беспорядков. На перекрестках они видели полицейских в бронешлемах, с увесистыми черными дубинками на изготовку, и пожарные машины с брандспойтами, и немецких овчарок с покатыми спинами, что так и рвались с туго натянутых поводков. Сквозь открытые окна машины доносились крики, визг, грохот и прочие отзвуки. Перри жался к отцу на заднем сиденье; Эмили держалась на расстоянии. Водитель такси то и дело нервно поглядывал назад – с помощью зеркальца.

– Чего-то стряслось, не иначе. – Водитель был пакистанец; голова его утопала в белом тюрбане. – Вот ведь сумасшедший город. – Он повращал указательным пальцем вокруг правого уха. – Повезло вам, ребята, что не угодили в эту кашу. – И он взялся за Теда. – Вы когда садились, я заметил, на вас брюк нет. А почему вы брюк не носите?

– Они промокли, – объяснил Тед. – Я случайно пролил на брюки бензин, вот и пришлось их снять.

– Бензин – это очень опасно. Легко воспламеняется. А с шеей у вас чего такое?

Тед потянулся к горлу, провел онемевшими пальцами по бугристым стежкам.

– Да все в порядке, – заверил он.

Но водитель по-прежнему пялился на него во все глаза – чуть машину не разбил по собственной небрежности.

– Нет, не все, – настаивал он. В его голосе послышался страх. Водитель, конечно же, уже заметил странное поведение пассажиров и заподозрил, что они каким-то боком причастны к беспорядкам – по тому, как они наблюдали и вместе с тем словно бы и не наблюдали за суматохой, что открывалась взгляду на перекрестках. – Вам глотку перерезали. Да, кто-то перерезал вам глотку. Это плохо, очень плохо.

Любопытство водителя Теда ничуть не смутило; еще недавно повышенное внимание к собственной персоне испугало бы его и шокировало, а сейчас – ничуть не бывало.

– Собственно говоря, мне голову начисто отрезало, – непринужденно отозвался Тед, – и я считался мертвым, пока не сел в гробу на собственных похоронах. Так, кстати, и начались беспорядки, которые вы, к слову сказать, можете увидеть своими глазами, если посмотрите налево.

Водитель посидел молча пару секунд, переваривая услышанное.

– Ха! Ха! – рассмеялся он. – Да вы остряк. Вижу, вы шутите. Очень смешно. Значит, вам голову отрезало. Ха! Ха! Надо рассказать это моему двоюродному брату. Он учится на дантиста.

Эмили тихо всхлипнула – вот-вот расплачется, – но слезы не лились, слишком велико было потрясение. Тед оглянулся на Глорию и по лицу жены понял, как она напугана. Еще бы! Да тут любой, кроме разве религиозного фанатика, ожидающего прихода Мессии, пришел бы вужас. Глория закрыла глаза и откинулась на обтянутое тканью сиденье. Тед поглядел вперед, на тюрбан, иснова пощупал шов. Он чувствовал себя до странности живым, хотя сердце не колотилось в груди, как в иные моменты в прошлом, когда он остро ощущал, что живет, – например, в походе в горах Сьерра-Невада, когда за ним погнался медведь.

Он вдруг задумался – а бьется ли его сердце вообще? – положил ладонь на грудь и послушал, но пульса не уловил. И, как ни странно, понял, что в отсутствие сердцебиения слух куда более чуток ко всем звукам окружающего мира. Он слышал, как коренные зубы водителя смачно выдираются из жвачки и вновь в нее погружаются; слышал все до одного потрескивания радио и постукивание дефектного поршня двигателя, слышал, как поскрипывает песок под тяжестью водительской пятки, когда тот переставляет ногу с педали акселератора на педаль тормоза, слышал лай щенка – где-то далеко, не с той стороны, где беспорядки. А в шуме беспорядков, в криках и воплях он различал слова: среди всего прочего – «мертвец», «Бог», «дьявол», «коммунисты», «налоги», а также имена ипроклятия. Его способность определять источник звука, по всей видимости, тоже возросла. Причем обострился не только слух, но все чувства, сколько есть. Теперь, когда отвлекающий фактор сердцебиения был устранен, Тед словно превратился в некий чуткий прибор, настроенный на восприятие. Он улавливал мятный аромат водительской жвачки, благоухание дешевого одеколона из неплотно завернутого флакончика в закрытом бардачке и легкое пованивание – это, конечно же, его сын, он вечно попукивает ненароком.

Да, сердце не билось, зато и в животе не бурчало, и дыхание не продиралось с хрипом сквозь пересохшие пазухи, и суставы не похрустывали. Тед принюхался, однако никакого запаха смерти вокруг себя не почуял. Вот только шов на шее чертовски раздражал кончики пальцев – скользкая рыболовная леска, бугристость стянутой в складки кожи, неравные расстояния между стежками. Тед пересчитал стежки, скосив глаза вниз, на кадык, и обнаружил, что с лица на изнанку иголка ныряла 360 раз и столько же раз выныривала. Вроде как брюки подрубают – непрерывный шов, полный оборот, 360 крохотных бугорков.