Всеволод Бенигсен - ГенАцид

Так подошла к концу вторая неделя из трех, отпущенных до приезда проверочной комиссии. Атмосфера в деревне окончательно приобрела литературно-творческий оттенок. Воздух наполнился поэтическим безумием, а большеущерцы этим воздухом дышали. Иной раз казалось, что от такой литературной насыщенности, не ровен час, пойдут бродить по деревне тени потревоженных писателей. И верно — в один из выходных дядя Миша принялся уверять, что «не далее как вчера» видел на окраине деревни бесцельно слоняющегося Толстого. На вопрос, с чего он взял, что это Толстой, дядя Миша уклончиво отвечал, что, мол, такое объяснить нельзя, такое только знаешь и все тут. Потом, правда, выяснилось, что это был отец Таньки, Михаил, который искал подходящую елку для Нового года и которого подслеповатый дядя Миша просто не признал с расстояния, но легенда уже родилась, а большеущерцы не собирались идти на поводу у каких-то там фактов.

Все это будоражило умы, волновало сердца и придавало деревенскому быту щемящее ощущение «жизни». Пахомов не переставал удивляться неожиданной перемене в настроении большеущерцев. С не меньшим изумлением глядел на эту литературную вакханалию и инженер Климов. Даже Бузунько переехал с женой в Большие Ущеры, чтобы быть поближе к вверенному ему народу.

И только один фельдшер Зимин с усмешкой смотрел на мечущихся с книгами людей, неодобрительно качая головой и приговаривая с усмешкой: «Ну-ну».

В начале третьей недели Пахомов решил наведаться в гости к Мансуру. Во-первых, тот жил недалеко от библиотеки. Во-вторых, Антон сомневался, что Мансур сможет обойтись без помощи: как отцу-одиночке тому приходилось заниматься не только собой, но и дочкой, и времени у него катастрофически не хватало. Но так как бывший таджик, а ныне россиянин не любил мозолить глаза, то инициативу надо было проявить первым.

Антон шагал по скрипучему снегу главной большеущерской улицы (естественно, улицы Ленина) и думал о событиях прошедшей ночи.

Вчера вечером жена Антона, Нина, принесла странную новость: ее отец, Егор Степанович, неожиданно согласился на переезд в город. Старик болел давно, без улучшений и отпускать Нину с Антоном в Москву не спешил, тем более что и Антон уже не особо рвался. Но на днях Нина проговорилась, что Антону пару недель назад позвонил его бывший профессор, который когда-то тепло относился к своему опальному студенту, а теперь приглашал Антона переехать обратно в Москву для работы в каком-то глянцевом журнале — там как раз намечалась историческая рубрика. Антон, конечно, как обычно, отказался, тем более началась заварушка с президентским указом, но профессор не отставал и звонил чуть ли не каждый день, предлагая различные варианты решения этой проблемы.

Нина ушла, а Егор Степанович задумался. Возможность хорошо оплачиваемой работы в столице была серьезной гирей на чаше весов. До этого таких предложений Антону не поступало. Ясно было также, что Пахомов отказывается из-за него, боясь потерять жену. Зятя старик любил. Особенно теперь, когда все носились с литературным наследием как с писаной торбой, бормоча себе что-то под нос и обсуждая какую-то комиссию. Пахомов освободил тестя от этих глупостей, взяв в связи болезнью и возрастом старика все задание на себя. И тогда Нинин отец неожиданно решил согласиться на переезд.

Новость сильно взбудоражила Антона. К деревне он, может, и привык, однако кризис среднего возраста брал свое — хотелось движения, прогресса, карьеры, наконец. Нина никогда не упрекала его (ха! еще бы!), но сам он все больше раздражался из-за своего душевного застоя. Полноценным большеущерцем он так и не стал, предпочитая пить с Климовым и Зиминым, но и самореализацией себя особо не утруждал: заботился о своей богом забытой библиотеке, придавая этому занятию статус то ли духовной миссии, то ли жизненного кредо.

Лежа в постели, они с Ниной полночи проговорили о возможном переезде. Поначалу они могли бы жить у матери Антона (у той была двухкомнатная квартира в Москве), а потом, возможно, попробовать снять какое-нибудь жилье. Нина могла бы устроиться учительницей начальных классов — деньги не бог весть какие, но уж точно не такие, как здесь. Пахомов мог бы параллельно с работой в журнале тоже что-нибудь преподавать. Историю, в конце концов. В Больших Ущерах Нину ничего, кроме отца, не держало. Других родственников у нее не было, детей тоже. Родить, конечно, хотелось, но Бог не дал. А на новом месте, может, и это изменится. В общем, Антон шел к Мансуру в приподнятом настроении.

«Доживем до приезда комиссии, и сразу после Нового года ноги в руки. Завершу свое культурное миссионерство, так сказать, на высокой ноте», — думал он.

Неожиданно на полпути к дому Мансура его окликнул Сериков.

Антон обернулся и понял, что прошел мимо того, не заметив. Смутившись тем, что увлекся мыслями о переезде, Антон натужно улыбнулся, подошел к Серикову и пожал руку.

— Привет, Серёг. Извини, что не заметил — задумался. Как оно?

Сериков пожал плечами, будто это не он позвал Антона, а Антон отвлек его от чего-то важного. Но тут же испуганно исправился.

— Нормально. А ты куда сейчас?

— Сейчас к Мансуру, потом в библиотеку, а что?

— Можно, я с тобой чуток пройдусь?

Антон взглянул на дом Мансура, до которого оставалось метров двести, и засмеялся:

— А больше чутка и не получится.

— Мне хватит, — без улыбки ответил Сериков.

— Ну пошли, — дернув плечами, сказал Антон и зашагал.

Сериков засеменил рядом.

— Я тебя вот что хотел спросить… Я тут, ну, прочитал… то, что дали… в смысле, ты дал…

Слова Серикову давались с трудом.

— А что тебе дали?

— Да какая разница? — раздраженно сказал Сергей, но спохватился и снизил тон. — Баратынского и Чехова.

— Ну и что?

— Понимаешь, я… ничего не понимаю.

— Слог тяжелый? У Баратынского? Ты спроси, я…

— Да нет, не в этом дело. Баратынский — это так, стихи, — презрительно махнул рукой Сериков. — Я тут у Чехова начал читать, ну, это… рассказы там всякие… «Дуэль» там, «Студент»…

— Ну и что?

— Ну и это… — Сериков неожиданно остановился. — А в чем смысл?

— Смысл чего? — недоуменно застыл вслед за собеседником Пахомов.

— Ну, этой. — Сериков на мгновение опустил глаза, а потом пристально посмотрел на Антона. — Жизни.

Пахомов рассмеялся.

— Ну ты даешь, Серёг! Не ожидал! Откуда ж мне знать?!

— Ты тоже не знаешь? — почти по-детски удивился Сериков.

Пахомов перестал смеяться.

— Да ты что, Серёг, с дуба на кактус? Лучшие умы над этим сотни лет бьются, а я тебе чик-чик и все объясню, что ли? Нет, я могу, конечно, тебе изложить свои соображения, но, боюсь, они не покажутся тебе… убедительными, что ли. А что Чехов-то говорит?