Михаил Гиголашвили - Чертово колесо

Тут, кстати, и гашиш другой: бодрый, веселый, смешливый, щекотливый, не то что тяжелый кабардинский драп или зеленая кокандская дурь, которая укладывала ровно через восемь минут после курения: не успел лечь — пеняй на себя, на ногах не устоишь! Или он стал старше и спокойнее? В любом случае сидение на балконе, над уличной толчеей, с книгой и стаканом чая его вполне устраивало.

Мешал только Норби, постоянно и настырно нывший о деньгах — очевидно, он вышел из своего «календера». Нугзар ему отвечал, что деньги уже отдал. «Где? Когда?» — в алкашеской ломке бурчал Норби, дергая сальной косицей и разя потом, но Нугзар был тверд, зная, что если один раз дать пьянице деньги на выпивку — он не отлипнет и, как таракан, будет ползти, чтобы получить свой дихлофос. Норби что-то лопотал, пару раз даже пригрозил полицией, которая выселит постояльца, не платящего за жилье. Нугзар отвечал, что он полиции не боится, что было неправдой. Он не знал, какая здесь полиция и чего от нее ожидать: на вид — милы и миролюбивы, подтянутые молодые парни, не чета нашим небритым пузатым деревенским жлобам, вроде этого Пилии, что зацапал Сатану. С местными копами даже тянуло говорить, и он пару раз на интерес о чем-то их спрашивал, и они очень по-человечески объясняли дорогу, не хватая за ворот и не требуя документов, что делает в первую очередь каждый наш мент, желая содрать с тебя денег.

«Надо жене позвонить, узнать, что происходит в городе», — подумал Нугзар. Он хотел позвонить ей, когда решится дело с маркой, или когда прибудут деньги и цацки гинеколога. Ничего пока нет. Оставалось пятьдесят гульденов, из них надо еще заплатить переводчику, чтобы идти на «Кристи» и просить денег под залог марки, чего очень не хотелось делать: если розыск объявлен, то не исключено, что он и тут может быть в списках Интерпола, о котором говорил еще веселый начальник оперчасти в Караганде.

Да, но какой бы этот начоп ни был хорошим, в советскую зону Нугзар попадать больше не желает и никакого начопа слушать не хочет. С этим покончено. В новой зоне надо устраиваться, а не смотреть назад. Ломку от опиума можно пережить во сне, а ломку жизни надо перебороть наяву, с открытыми глазами и ушами.

Нугзар еще раз позвонил Васятке, но, услышав голос матери, повесил трубку. Решил поехать к О, поговорить об азиле для Сатаны — насколько это реально. Ведь это сейчас Сатаны тут нет, а скоро он будет — шумный, большой, с ширкой, едой, питьем и бабами. Какой уж тут Тургенев с клавесином!.. Нугзар еле-еле слез с иглы, пить не пьет, женщина у него есть, а еда мало интересует. Нет, надо искать для Сатаны хату.

Он добрался на велосипеде до китайского ресторана, где О подрабатывала официанткой. Людей было много, но О смогла выкроить пару минут. Они уже три дня не встречались, и в нем от возбуждения начало покалывать в пальцах, когда он увидел ее грудь, которая хорошо умещалась в его ладони, словно была вырезана по ее форме.

— Вечером приду, — пообещал.

— Приготовить лапшу с курицей?

— Как хочешь. — Он знал, что это — ритуал, хотя с детства терпеть не мог макарон (у них дома они появлялись, только когда у отца кончались деньги перед зарплатой. «Макароны по-флотски!» — натужно улыбаясь, объявляла мать под мрачное жевание мужа и сына). — А что говорят на допросах твои беглые китайцы?

— Разное. Кто по политмотивам, кто по другим, всяким...

— А, помню... Педики, которым не дают спокойно сношаться? — Нугзар представил себе Сатану, который рассказывает, что он гомик. — А еще что?

— Можно плести, что угодно. В итоге, если они откажут и постановят выслать его, то без паспорта ни одна страна мира его не возьмет. В этом — главная загвоздка.

— И тогда его отправят в лагерь на год, где он отсидит и выйдет? — закончил за нее Нугзар.

— Да ты уже сам все лучше меня знаешь.

Это было хорошо. Значит, Сатана может пороть любую ерунду, что ему в голову взбредет: что он пассивный гомик, но активный общественник, что его гнобит КГБ и донимает милиция, что он не выносит Ленина и ненавидит Сталина, а любит хашламу, девок с грудями и коньячный спирт, что он — анти, против, гоним... А паспорт Коки Гамрекели может пригодиться ему, Нугзару... Паспорт был действителен еще восемь лет, а за это время многое может решиться. А что — многое? Ехать назад, в тбилисское пекло, неразумно и невозможно. Значит — сидеть пока здесь, ждать, продираться сквозь щелочки О...

Нугзар уехал из ресторана, вежливо попрощавшись со стариком-хозяином, с утра до вечера пьющем в почетном закутке, под резными драконами, свой подозрительно-желтый напиток, отчего глаза его благостно смежены, ручки мирно сложены на брюшке, а вокруг заправляют сыновья и внуки, которым, может быть, и не нравится, что их китаянка О живет с белым человеком, а не со своим, желтым, но они ничего не говорят, знают, что тут не Бангкок и не Гималаи, где лучший в мире опиум, как утверждал один из сыновей хозяина: «Если в Марокко из ста кило конопли выходит десять кило приличного и кило бомбового гашиша, то из наших ста кило опиума выходят все сто!»

Отъехав от ресторана, Нугзар нашел в кармане мелочь и позвонил из автомата в Тбилиси. Жена односложно отвечала на его вопросы, но от себя добавила, что деньги пока есть, погода хорошая, но одна беда — покончил самоубийством Бахва.

Бахва? Бахва!..

— Как? — вскрикнул Нугзар (недаром он вспоминал его целое утро!)

— Был дома, ругался с женой, вдруг выхватил револьвер, выстрелил в супружескую постель, потом — в телевизор, а потом — себе в висок.

Не в силах говорить, Нугзар повесил трубку. В трансе ехал вдоль канала, наезжая на раззяв-туристов и внутренне плача... Значит, дошел... Довел его опиум... Постель-телевизор — висок... Или запутался в чем-то крепко... В карты много играл... Или надоело мучиться с морфием, который только раз в жизни чувствуешь по-настоящему (в первый раз), а все остальное время только снимаешь ломку... Или просто психоз, нервы, истерика...

Нугзар не раз думал о самоубийстве, даже говорил об этом с Варламом Ратиани, когда в зоне покончил с собой один из армянских воров, но Варлам сказал, что делать этого нельзя — зачем уходить раньше времени? Живи себе в стороне от жизни, если не хочешь иметь свою долю в людских делах... «А если и жить не хочется, и умирать неохота? Что тогда?.. Плохой день... Ну да, тринадцатое, понедельник... Бахва... себе... в висок...»

Они с Бахвой и Гивией Микеладзе часто ездили в Сочи, Пицунду или Гагры, отдыхали, дурачились: бывало, на бульваре остановятся молча перед читающей книгу или газету женщиной и спустят плавки — женщины, подняв глаза от текста, упирались взглядом в три мужских члена прямо перед своим носом... Обычно женщины смотрели, как загипнотизированные, а они следили за их глазами: на каком члене остановятся подольше, а по какому скользнут равнодушным мазком...