Давид Фонкинос - Эротический потенциал моей жены

У родителей Гектор ел всегда, даже когда не был голоден (хороший сын). Обед проходил в безмолвии, едва нарушаемом бульканьем супа. Мать Гектора обожала варить суп. Иногда все, что мы переживаем, следовало бы свести к одной-двум деталям. В этой столовой у каждого в ушах неотвязно тикали часы. Звук напольных часов был ужасающе тяжким, а их точность, отражающая точность самого времени, сводила с ума. Визиты к родителям для Гектора прочно ассоциировались с движением маятника, тяжелого от времени, которое им управляло. И еще с клеенкой. Но прежде чем заняться клеенкой, задержимся еще немного на часах. Почему пенсионеры так любят шумные часы? Не способ ли это наслаждаться последними крохами, ощущать, как уходят последние, неспешные мгновения бьющегося сердца? У родителей Гектора можно было прохронометрировать все вплоть до времени, которое им еще оставалось прожить. А клеенка! Просто невероятно, как все эти старики обожают клеенку! Хлебные крошки чувствуют себя на ней замечательно. Гектор любезно улыбался в знак того, что обед был хорош. Его улыбка напоминала препарирование лягушки. Надо было все как следует раздвигать, обладать грубыми привычками и утрировать, как на картине поп-арта. Одна из особенностей поздних детей – отсутствие утонченности, порою даже симпатичное. Матери было сорок два, когда она произвела его на свет, а отцу – под пятьдесят.

В каком-то смысле они перескочили через поколение.

У Гектора был старший брат, старше него на двадцать лет, то есть очень старший брат. Отсюда можно было заключить, что страсть к собирательству их родителям была совершенно не свойственна. Они задумали породить Гектора (что и дало сюжет для этого повествования, а посему поблагодарим их за проявленную инициативу) в тот самый день, когда Эрнест (вышеупомянутый брат) покинул родительский кров. Не больше одного ребенка под данным конкретным кровом, и, не будь этот принцип нарушен климаксом, у Гектора появился(-ась) бы младший(-ая) брат (сестра) по имени Доминик (Доминика). Такое представление о семье считалось оригинальным и как многое, что считается оригинальным, вовсе таковым не было. Мы находимся в довольно скучной сфере, где требуется время, чтобы разобраться в явлениях. Это превосходит все хвалы в адрес неспешности. В упрощенном виде дело выглядит так: Эрнест родился, осчастливил своих родителей, поэтому, когда он улетел из гнезда, они подумали: «А ведь это было неплохо… Не сделать ли нам еще одного?» Именно так все и было, никаких сложностей. Гекторовы родители никогда не сосредоточивались на двух предметах одновременно. Эрнест, проведавший об их намерениях, был просто в шоке – он все свое детство промечтал о братике или сестричке! Это могло бы показаться чистым садизмом со стороны родителей – запустить в производство нового ребенка именно в тот момент, когда Эрнест покидал их кров, но, зная родителей Гектора, заподозрить их в садизме невозможно, это не их жанр.

Раз в неделю Гектор виделся со старшим братом, когда тот приходил есть семейный суп. Вчетвером им было хорошо. За столом царила атмосфера гайдновского квартета, только без музыки. К несчастью, и при брате обед длился не дольше обычного. Эрнест рассказывал о своих делах, и никто не умел задать нужный вопрос, чтобы задержать его еще хоть ненадолго. По части риторического искусства и умения задавать вопросы, способные продлить беседу, семья проявляла определенную бездарность. Мать Гектора, давайте на сей раз назовем ее по имени: Мирей (когда пишешь это имя, создается впечатление, будто мы всегда знали, что ее звали именно Мирей; все, что мы о ней выяснили, ужасно соответствует атмосфере этого имени) не могла удержать слезу всякий раз, когда старший сын уходил. Слеза эта долгое время вызывала у Гектора чувство ревности. Потом он понял, что из-за него не плакали потому, что он жил с родителями и не отлучался надолго: чтобы вызвать слезу, следовало расстаться с ними хотя бы дня на два. Если бы нам удалось подобрать слезу Мирей и взвесить ее, мы узнали бы в точности, когда Эрнест придет в следующий раз, – ну, например, эта слеза тянет на целую неделю! Целая слезища, и в ней, этом пузыре депрессивных жизней, Гектор вновь проецирует себя в настоящее время, в наше время повествовательной неопределенности, дабы оказаться перед страшным разочарованием: теперь, когда он уже взрослый и приходит лакать материнский суп раз в неделю, мать из-за него не плачет. И тотчас эта невесомая слеза превращается в самый тяжеленный груз, который когда-либо ложился на его сердце. Совершенно очевидно: мать больше любит брата. И странным образом, Гектору становится почти хорошо; его нужно понять, ведь впервые в жизни он столкнулся с чем-то очевидным.

Нашему герою отлично известно, что его нынешнее ощущение ложно; следует оценить эту трезвость взгляда. Гамма чувств его родителей чрезвычайно ограниченна. Они всех любят одинаково. Это простейшая любовь, которая равно относится и к мочалке, и к собственному сыну. А этот хороший сын, предполагая себя жертвой не-предпочтения, тем самым пытался приписать своим родителям некие коварные намерения, почти что ненависть. Иной раз он даже мечтал, чтобы отец закатил ему пару оплеух; вызванная ими краснота на коже позволила бы ему ощутить себя живым. Было время, когда он подумывал о том, чтобы спровоцировать реакцию родителей, сделавшись проблемным ребенком, но в конце концов так и не решился. Родители любили его, по-своему конечно, но любили. Вот ему и приходилось любой ценой играть свою роль хорошего сына.

Время от времени отец вздыхал, и вздохи эти были квинтэссенцией его участия в воспитании сына. В сущности, это было лучше, чем ничего. Отец (да ладно, чего уж там, – Бернар) очень рано отпустил усы. Вопреки тому, что могли бы об этом подумать очень многие, ношение усов для него вовсе не было случайным выбором или проявлением небрежности; нет, его усы были результатом напряженных размышлений и чуть ли не актом пропаганды. Чтобы лучше понять этого Бернара, позволим себе небольшую остановку, просто чтобы передохнуть. Отец Бернара родился в 1908 году и героически погиб в 1940-м. Слово «героически» подобно широкому плащу, под который можно запихать что угодно. Немцы еще не начали наступление, линия Мажино была еще девственно нетронутой, и отец Бернара находился со своим полком на постое в маленькой деревушке на востоке страны. В этой деревушке жила женщина весом в сто пятьдесят два кило, которая рассчитывала воспользоваться пребыванием полка в тех краях. Если обычно мужчины ею не интересовались, то во время войны, при вынужденном воздержании, у нее вполне были шансы на успех, и притом немалые. Короче говоря, отец Бернара решил взобраться на эту гору; там, в простынях, он пренебрег опасностью, и в положении, весь ужас которого мы не смеем даже вообразить, с ним случилось то, что обычно именуется удушьем. Историю эту – тс-с! – семье сообщать не стали, затушевав ее словом «героически». Его сыну было всего десять лет. Бернар был воспитан в атмосфере культа своего героического отца и спал под его портретом, который висел на месте образа Девы Марии. Ежевечерне и ежеутренне он благословлял это лицо, которое заморозила смерть, лицо, где в образе столь пышных усов была явлена сама жизнь. Нам неизвестно, в какой именно момент у Бернара произошел сдвиг в мозгах, в результате которого он оказался на всю жизнь ушибленным отцовскими усами. Он вознес молитву о ниспослании ему растительности на лицо и счел свои первые щетинки священными. Когда же лицу его была оказана честь принять достойные усы, Бернар почувствовал, что стал мужчиной, стал собственным отцом, стал героем. С годами он позволил себе расслабиться и уже не возмущался, обнаруживая пустыри над губами своих сыновей; каждый проживал растительно-лицевую жизнь по собственному усмотрению. Бернар полагал, что в наши дни все мужчины лишились растительности на лице и виной тому уловки современного общества. Он любил повторять, что мы живем в самую неусатую эпоху, какая только может быть. «Наше общество сбривает волосы, это же чистый эксгибиционизм!» – восклицал он. И тотчас после этих словесных всплесков возвращался к своим потаенным мыслям, в которых царила пустота.