Джон Фаулз - Червь

Ребекка не отвечает. Она будто не слышит стряпчего. Подождав немного, Аскью продолжает:

— Я, сударыня, под большим секретом поведаю вам нечто об этом человеке. Когда бы его друзья и родные прознали, что он устремил свои мысли к вам, они бы диву дались, ибо свет не видывал человека столь неблагорасположенного к женскому полу. Между ними ему дали прозвище «Вяленая Треска», оттого что в рассуждении женщин он имел вот именно что рыбью кровь. Притом, сударыня, в прежние годы, невзирая на своё высокое достоинство, он не показывал ровно никакого уважения к господствующей церкви. Застать его коленопреклонённым в храме было столь же невозможно, что и увидеть ласточек выпархивающими из зимней грязи. Могу поверить, что вы, имея охоту покончить с прежней жизнью, не обинуясь, приняли бы помощь от всякого, кто бы её ни подал. Но чтобы эта помощь пришла к вам от Его Милости — к вам, обыкновеннейшей публичной девке, которую он ещё месяц назад знать не знал, — хоть убейте, не поверю.

Стряпчий вновь умолкает и ждёт ответа. Ребекка по-прежнему не отвечает. Аскью подходит к столу и останавливается напротив неё, у своего стула. Всё это время женщина неотрывно смотрит ему в глаза. Стряпчему, вероятно, хотелось бы прочесть в её взгляде, что она колеблется, вот-вот начнёт оправдываться, но это всё тот же пристально-кроткий взгляд: женщина словно глуха к его увещеваниям. Стряпчий продолжает:

— Уж я, сударыня, не говорю про множество иных происшествий, коим также не могу дать веры. Про то, как вы, быв приведённой в первейшее место языческого идолослужения, имели при самых непотребных обстоятельствах встречу с Господом нашим и Пресвятым Отцом Его. Про ещё менее вероятное и почти столь же непотребное приключение в Девонширской пещере. Про то, как нищие мужья и плотники определяются в божества, а Дух Святой принимает женский образ — этакого чуда, сказывал Уордли, даже ваши пророки не знают. А равно и Вечного Июня вашего. Мистрис Ребекка, вы ведь не какая-нибудь невежественная простушка, не зелёная девочка. Что бы вы сами-то подумали, приведись вам услыхать из чужих уст историю, подобную вашей давешней? Не подала бы она вам подозрение, что либо вы, либо рассказчик не в своём уме? Не вскричали бы вы: «Не верю, не могу поверить в эту богопротивную гиль! Нарочно, поди, городит хитрые небылицы, чтобы ими отманить меня от нехитрой правды»?

Казалось бы, тут Ребекке уже не отмолчаться, однако единственным ответом стряпчему остаётся пристальный взгляд. На самом деле происходит то, что в ходе допроса случалось уже не раз: она слишком долго тянет с ответом. По её глазам можно понять — по крайней мере предположить, — что причина её молчания не в том, что она тушуется, колеблется, никак не подберёт слова. Нет, паузы словно бы вызваны куда более странной причиной: можно подумать, что Аскью говорит на чужом для неё языке и, чтобы дать ответ, ей надо прежде услышать его слова в переводе. Ничего общего с нахрапистой манерой Уордли, никогда не лезущего за словом в карман. Временами кажется, будто Ребекка не высказывает свои мысли, а дожидается подсказки от таинственного советчика.

— Я тебе так отвечу: когда Иисус впервые пришёл в мир, тоже мало нашлось таких, кто бы поверил и не усомнился.

— Ну-ну, сударыня, грех вам Бога гневить. Это вам-то не верили? Недаром Клейборниха говорила: вам бы не тем заниматься, чем вы занимались, а на театре представлять. Не сами ли вы признались, что сказали Джонсу не правду? Вы, верно, возразите, что лгали в силу обстоятельств, но ведь лгали же?

— Ложь моя на важные предметы не простиралась.

— Побывать в раю, повстречать там Бога Всемогущего и Сына Его — и это не важные предметы?

— Столь важные, что словами не выразить. Я и тогда не имела слов их изобразить, да и теперь не умею. Но что было, то было: да, мне было дано узреть Иисуса Христа и Отца Его, и лик их принёс душе моей исцеление и величайшую радость — усладу выше всех земных услад.

— Однако — Господь Всемогущий в образе поселянина, Искупитель — работник на покосе… Прилична ли такая картина?

— Или Отец наш Небесный почитается Богом, лишь когда восседает на престоле в Славе Своей? Или Иисус Христос не Иисус, когда не стенает на кресте? Или ангелы не ангелы, когда я вижу их без крыльев, имеющими в руках не трубы и гусли, но серпы? Я тебе сказывала: мне сызмала внушали, что всякий зримый образ Божества есть обман, сатанинский соблазн. То, что я усматривала вокруг, было не больше как тусклый отблеск, представленный оку телесному, и лишь душою видела я истинный свет, любовь мою вечную и единственную.

— Коль скоро всё видимое почитается у вас за обман, следственно, ваше зрение может изобразить вам всё что угодно?

— Моё зрение представляет мне телесную вещественность, а не подлинную истину, истина — это свет и только свет. А правда ли, обман ли то, что представляется моему телесному оку, — это мне ведомо не лучше тебя и иных прочих.

Аскью и бровью не ведёт, хотя после таких ответов перед ним встаёт дилемма. Человек нашей эпохи ни на миг не усомнился бы, что Ребекка лжёт или по крайней мере фантазирует. Сегодня божества уже оставили привычку являться людям, если не считать Девы Марии, которая нет-нет да и покажется неграмотным крестьянам где-нибудь на юге Европы. Собственно, во времена Аскью подобные явления чаще проходили по разряду католического шарлатанства, к которому правоверные протестанты относились с презрением: ничего другого они от католиков и не ждали. Однако в отличие от нас англичане того времени — даже люди круга Аскью — не были такими уж закоренелыми скептиками. Аскью, например, верит в привидения. Правда, своими глазами он ни одного выходца с того света не видел, но столько слышал и читал об их явлениях, что кое-какие из этих рассказов казались ему заслуживающими доверия — тем более что исходили они отнюдь не от старых кумушек или выживших из ума хрычей. Духи и призраки были в те годы не плодом праздного, падкого до фантазий воображения, они появлялись из вполне реальной ночи, ещё не потревоженной ярким освещением, — ночи, которая окутывала отделённую от всего мира Англию, где проживало меньше народа, чем в каком-нибудь районе нынешнего Лондона.

Когда в том же году был отменён Закон о ведьмах (он сохранил силу лишь в Шотландии), Аскью приветствовал эту меру, но не потому, что не верил в ведовство. Главная причина состояла в том, что, наслушавшись о расправах над ведьмами, а в молодости даже став свидетелем таких случаев, когда подозреваемых в ведовстве сажали на «позорный стул» [158] Вид наказания, существовавший в XV–XVIII вв.: осуждённого привязывали к особому сиденью и опускали в воду , Аскью пришёл к заключению, что закон далеко не безупречен, а обвинения всегда малоубедительны. В душе Аскью допускает, что ведовство не выдумка, но, по его мнению, большой опасности оно уже не представляет. И вот теперь ему рассказывают, будто где-то в Девонширской глухомани до сих пор справляются богомерзкие шабаши по древнему обычаю… Нет, очень и очень маловероятно. Стряпчий, должно быть, считает — впрочем, он так и считает, без всяких «должно быть», — что на девять десятых небесные видения Ребекки сочинены для сокрытия правды (он многое ведает о сыне своего клиента и давно прячет за внешним почтением к высокому званию этого молодого человека глухую неприязнь), однако при таком подсчёте неизбежно остаётся ещё одна десятая. И кто поручится, что эта одна десятая не содержит в себе правды? Аскью и вида не показывает, но эта саднящая мысль не даёт ему покоя.