Грегори Норминтон - Чудеса и диковины

Толпа восторженно заревела, когда пламя добралось до бороды и волос на голове Мангейма. Когда вспыхнули его брови, я вспомнил про Адольфа Бреннера. Наклонившись вперед, он сидел на дальнем конце помоста и смотрел в одну точку на земле, словно участвуя в некоей шахматной партии, видимой только ему одному. Я еще никогда не видел его в таком состоянии. Потом я спросил его, о чем он думал во время казни, и он ответил: в Фельсенгрюнде перешли ту самую черту – моральную границу, – за которой становится допустимо все, любая мерзость и ужас.

Я подслушал, как Джонатан Нотт объяснял герцогу смысл аутодафе в алхимических терминах.

– Он умер правильно, ваша светлость, поскольку такая смерть уберегла его от вечного пламени. Как обезглавливание короля означает растворение, разложение тела в перегонном кубе, так и огонь является действующим началом трансмутации. Это элемент Божественной любви, очистивший Мангейма от шлаков и облагородивший его душу.

Единственный раз герцогиня согласилась с соперником, рев толпы заглушал крики Мангейма. Люди, стоявшие ближе к кострищу, клялись, что слышали его последние слова, и это было проклятие: он проклял Фельсенгрюнде; однако священники утверждали, что под конец он раскаялся. Когда обгоревшие кости его запястий переломились и тело обвалилось в костер, Элизабета дотронулась до руки обергофмейстера.

– Бог в своем бесконечном милосердии лишил жизни тело грешника. Мы спасли его душу.

Из пепла вылетел потрепанный феникс. Это была вовсе не золотая птица из легенд, а деревенский петух со злобными глазками-бусинками и дурным нравом – как раз такой, какой и должна быть опаленная и едва не зажарившаяся птица. Пепел (чтобы добить эту мрачную метафору) остался не от мангеймова костра. Я говорю про обугленные останки крестьянских хибар, про те черные головешки, в которых иной раз угадывались очертания соломенной крыши, беленой стены или сжатого кулака – пока ветер не разнесет их в пыль. Подлинным фениксом была людская ярость. После кризиса с бандой Мангейма и его дорогостоящего разрешения, после двадцати лет разорения и полной несостоятельности как властителя отшельника-герцога терпение его подданных себя исчерпало. Сборщик налогов, который выискивал на руинах Крантора хотя бы какие-то крохи, чтобы пополнить скудеющие закрома господина, был крепко бит сыновьями кузнеца и отправлен обратно в замок. Вести о неповиновении – о пинке под герцогский зад – разлетелись, как белые хлопья первого снега. Морозный ветер превратил камни в острые терки; у меня в мочевом пузыре образовались сосульки, которые ощутимо кололись, когда я ходил по малой нужде. Я был слишком занят собственными проблемами, чтобы задумываться о том, чем питались крестьяне и как они умудрялись пить снег и при этом не отмораживать себе внутренности. Над властью Альбрехта нависла угроза. Крестьянам, страдавшим от голода и холода, было не до смирения. Они рассуждали примерно так: даже если они погибнут, подняв бунт против герцога, зато их согреет пламя мятежа и горячая кровь, пролитая в борьбе за свое право жить. Но пока сохранялась надежда, что герцог еще может опомниться. Настоящими врагами Фельсенгрюнде были чужаки: английский чародей, саксонский людоед и печально знаменитый карлик, с которого и начались все несчастья. В Шпитцендорфе, где собралась оголодавшая армия, крестьяне потребовали встречи с Альбрехтом: они хотели поведать правителю свои печали и испросить долю городских запасов зерна. Альбрехт испугался. Он не доверял толпе и решил отправить в Шпитцендорф парламентера, человека благородного, с мягкими манерами, который своим кротким видом и грустными глазами вытянул бы яд из языков подстрекателей.

Выполнить эту миссию согласился Мартин Грюненфельдер; он также согласился на предложение начальника стражи выделить ему охрану в пути. Благодаря Максимилиану фон Винкельбаху, толпа не тронула старика. Ее вожаки не произнесли ни единого браного слова; они с почтением приняли предложение Грюненфельдера уменьшить им ренту, гарантировали ему безопасный проезд обратно в замок и выказали искреннее огорчение, когда его лошадь поскользнулась на льду, придавив своего почтенного седока, так что его изукрашенный меч – по какой-то ужасной случайности – пронзил несчастному бок.

Последнее слово доверили обергофмейстеру. Я же тем временем мучился воспоминаниями о похоронах прошлого герцога, о своих безграничных надеждах. Поминки по Мартину Грюненфельдеру были менее приятными. Герцог плакал, не стыдясь слез, и это при том, что у гроба отца он не пролил ни единой слезинки; тянулись молитвы; мне приходилось переступать с ноги на ногу, чтобы разогнать кровь.

Та зима вообще оказалась щедра на несчастные случаи. На могиле Грюненфельдера еще не сгнили бумажные цветы, а граф Винкельбах уже скорбел о безвременно почившей супруге, которая свернула шею, поскользнувшись на обледеневших ступенях покоев герцогини. Элизабета тоже оплакивала графиню – хотя они и не были особо дружны. Она много времени проводила в маленькой часовне рядом с безутешным обергофмейстером. Герцог упрекал жену за слишком пристальное внимание к потере вдовца. Это я узнал не от Бреннера, а услышал собственными ушами в кабинете герцога.

Для меня стало большим сюрпризом обнаружить пажа у своих дверей. Я прочел срочное послание и, разумеется, внял отчаянной мольбе. Теперь, выслушивая жалобы герцога у него в кабинете, я чувствовал, как мое сердце привычно замирает в груди.

– Они собрались меня сместить и уже приступили к решительным действиям, – сказал Альбрехт. – Он устраняют препятствия. Сначала – Грюненфельдер, потом – жена Винкельбаха. Обрати внимание на амбиции Морица. Я слишком много ему позволил.

– Позволили что, милорд?

Герцог задыхался от ярости; его руки шарили по столу – по бумагам и книгам, запачканным чернилами, – точно две рыбы, что бьются на илистом дне пересохшего пруда. Он нашел склянку, похожую на ту, что висела у него на шее, и, вытащив пробку черными зубами, сделал несколько судорожных глотков.

– Это ваш эликсир?

– Aqua Melissae, настой мелиссы. Лекарство от ревматизма, его готовят пражские кармелитки. Ох! – Герцог сморщился и стукнул себя по ноге. Когда приступ прошел, он вновь приложился к открытой фиале. – Может быть, меня травят?

– Травят? Кто?

– Рог единорога из Арканы… размолоть и принять с кипяченым вином… защищает от зелий, которые дает мне жена.

Я обдумывал, как лучше ответить. Знал ли Нотт о нашей сегодняшней встрече? Мог ли я говорить свободно?

– Милорд, а вы уверены, что ваши лекарства не ядовиты? Альбрехт удивился моему нахальству.