Грегори Норминтон - Чудеса и диковины

– Ребят утомили легкие деньги, – сказал он. – Ты ведь знаешь, как это бывает, Томаш. Художнику нужен вызов.

Сейчас вместо алхимии Мушеки занялись лекарствами. Они готовили микстуры от зубной боли и едкие пилюли от желудочных колик, потому что люди охотнее доверяют снадобью, если оно отвратительно на вкус, от него тошнит и проглотить его – сущее мучение. Безмолвный Ботуслав изображал на Карловой площади аптекаря, а Ярослав со своим псом Латином восхвалял свой « aurum potabile, эликсир жизни», состоявший из меда, вербены и ромашки. Иногда я помогал им продавать наперстки липкого клея, который Ярослав называл соком росянки.

– Бесподобное средство от бородавок, мадам. Гарантированно улучшает вязку скота.

Братья без зазрения совести продавали витые корни белого переступня стареющим бездетным крестьянам, выдавая их за корни мандрагоры, которые непременно удобрят бесплодные утробы их жен.

Сам же Любош Храбал зарабатывал на хлеб, представляясь хирургом.

– Болезни Венеры и флеботомия! Мы боимся и того, и другого, господа и дамы, но как без этого жить?!

Шли недели, я больше не видел моей неприветливой Ружены, зато еще сильнее вошел в доверие к жуликам. Храбал показал мне черный лакированный футляр, где хранились его хирургические инструменты. Его специализацией было удаление зубов; он несколько лет путешествовал по всей Богемии и устраивал представления перед публикой. Что касается операций, то однажды он видел, как цирюльник вскрыл человека, чтобы избавить того от камня, и Храбал считал, что этого опыта вполне достаточно, чтобы самому решать подобные задачи.

– Тебе только овец резать, – сказал Ярослав. – Не, честно. Ты можешь остричь барана, даже не успев сообразить, что делаешь. – Храбал высунул толстый желтый язык. – Томаш, если захочешь, чтобы тебе удалили родинку, скажи Любошу, что болит живот. Если рана на голове, попроси зашить колено. Чем дальше начнешь от больного места, тем больше шансов, что он залечит его по ошибке.

Реакция Храбала была скверной – это был единственный, но зато яркий пример, когда чувство юмора ему отказало. Чтобы оттащить его от горла Ярослава, потребовались усилия Ботуслава и Зденки; а потом – две кружки пива, чтобы потушить ярость. Когда он ушел пописать, выяснилось, что Храбал бежал в Прагу из Мельника после того, как произвел кровопускание, едва не окончившееся смертью. Он явился в дом своего покровителя пьяным в дугу и рассек сухожилие дочери, скорее всего искалечив ее на всю жизнь.

– Только тс-с! – сказал Ярослав, у которого на глотке уже расцвел багровый след ярости Храбала. – Никто в Кляйнзайте не должен знать о его промахах. Это плохо для торговли.

Вырывание зубов и продажа снадобий не могли оплатить эпохальных количеств пива и свинины, которые друзья поглощали в «Золотой клецке», в «Черном солнце» или на постоялом дворе при «Золотой груше», напротив моей квартиры. Иногда, видимо, утомившись моей компанией, братья переходили на чешский. Как-то раз я пришел на обед раньше обычного и застал их за копанием в дамском шелковом кошельке. Увидев меня, Ярослав (или Ботуслав) тут же спрятал добычу под стол.

Почему, удивитесь вы, я не расстался с этими злодеями? Разве не был я Божьим созданием, верным христианскому вероучению? Даже приняв во внимание мое неясное и тщетное желание еще раз увидеть Ружену – то есть приняв во внимание мое распутство, – приходится признать, что несчастье липнет к мошеннику, как дерьмо к подошве. В конце концов, Прага таки кишела обманщиками, которым изменила удача.

Один такой шарлатан пристал ко мне на Тыне, хлопал руками под черной мантией и пел какие-то невообразимые заклинания. Я узнал в нем продавца фальшивых микстур, которого давным-давно видел у таможни. Состояние, в котором он пребывал, было более чем прискорбным: лицо унылое и изъязвленное, когда-то роскошные усы обвисли, как хвост мокрого горностая. Он поставил свой ящик на площади Старого города, где мял грязными пальцами обрывки своей былой славы и сверлил взглядом равнодушную толпу. Считанные зубы, все еще сохранившие верность его деснам, казалось, держались исключительно тем, что их подпирал язык.

– Земляк! – воскликнул он, услышав, как я выругался по-итальянски. Перегородив мне дорогу, он принудил меня к какому-то нелепому танцу на месте. – Меня зовут, – сказал он, распахнув мантию так, словно собрался вызвать грозу, – Джеронимо Скотта. Ваше имя начинается на… – Он предвеща-тельно воздел палец. – Ффннгптссззаадд – на «М».

– На «Г».

Обманщик даже не моргнул.

– Я родился в Парме. А вы в…

– В Вероне.

– Верона, точно! В Вероне я совершал чудеса. Я Скотта-очиститель, Скотта-алхимик. Хотите узнать свое будущее? Станете ли вы богачом? Найдете ли любовь? – Он приставил палец к носу и пророчески скосил глаза. – Знакомо ли вам учение о метопоскопии? Я могу за скромную плату предсказать ваше будущее, синьор, по неровностям вашего черепа. – Его руки, как мошки, запорхали вокруг моей головы. – М-м… да… вижу, вижу все. Золото и женщины. Великие сокровища. Здесь, в углублениях висков… – Он отпрянул назад, убрав руки, словно их обожгло крапивой. – Нет, нет! Я не могу!

– Что случилось? Что вы увидели?

– Ничего.

– Какую-то беду?

Джеронимо Скотта сложил руки на животе, словно у него неожиданно начались колики.

– Искусство метопоскопии болезненно для того, кто им владеет. За небольшое вознаграждение, стимул, так сказать… один грош, к примеру… я заставлю себя продолжить.

Я уже потянулся к кошельку, зачарованный пусть и призрачным, но все-таки шансом, что из-под мошенничества может выглянуть Истина, но тут между нами вклинился Петрус Гонсальвус. Должно быть, он разглядел нас из окна Тынской школы. Лицо его, обычно такое спокойное, было пугающе перекошено. Даже мне показалось, что его оскаленные зубы готовы кусать и рвать.

– Оставь мальчика в покое, шарлатан!

Джеронимо Скотта, столкнувшись лицом к лицу с чудом Природы, посерел.

– Перс, гонг, – выдохнул он, прикрыв рот краем мантии. – Петрус Гонсальвус…

– Не вздумай платить этому проходимцу за его выдумки, Томмазо.

– Да он и не делал ничего такого, – запротестовал я.

– Правда, правда. Так и было, герр Гонсальвус. Мы просто беседовали, коротали время.

Гонсальвус, однако, был в ярости.

– Что тебе говорит мое лицо, Скотта?

– Ваше лицо?

– Да, вот это лицо. И какое оно предвещает будущее?

– Не знаю… носки с него свяжут?

– А твоя распрекрасная физиономия, когда ты въезжал в Прагу в бархатном экипаже, запряженном сорока лошадьми, – предвещало оно, в какого ты превратишься паршивого оборванца? Будущее не предрешено, Томмазо. Мы сами хозяева своей судьбы. Тот, кто лезет предсказывать тебе богатство, думает только о собственном обогащении.