Грегори Норминтон - Чудеса и диковины

Я пошел на поправку; и очень надеялся, что мои странствия подошли к концу.

Георг Фридрих Шпенглер (который на долгие годы станет одним из самых полезных моих контактов в мире искусства) был старше меня на шесть лет. Это был веселый рыжеволосый холостяк, плотный, мощный, как бык, с могучей шеей, говорящей об огромной дремлющей силе. Он специализировался на торговле гравюрами: импортировал их из Праги, Вены и Рима и продавал на более «провинциальных» рынках. Благородные семейства вроде дрезденских Веттинов доверяли ему и восхищались его вкусом; Георг Шпенглер путешествовал по Италии, Голландии, Бельгии и Люксембургу и нес на себе отпечаток знакомства с более изобретательными культурами.

Таким образом, Бартоломеус Шпрангер прислал меня к единственному в Саксонии человеку, который мог бы найти для меня работу без оглядки на мое уродство.

В Дрездене, после нескольких недель, проведенных в захламленном доме Шпенглера, я снял комнату рядом с Эльбой. Там я сделал эскизы для двенадцати гравюр по дереву – иллюстраций к томику нравоучительной поэзии. Этот заказ от местного печатника Амброзиуса Бехера я получил, разумеется, благодаря Георгу Шпенглеру. Весной 1602 года я поехал на север, в Моритцбург, где меня подрядили расписывать стены охотничьего домика. Несколько комнат, панели из балтийского дуба. Все-таки я настоящий сын своего отца: во мне есть та же коммерческая жилка. Я предлагал свои услуги, как крестьянин на рынке продает репу. Каждый вечер, возвращаясь с коллегами-художниками в дом для прислуги, я вспоминал кабинет своего дяди Умберто во Флоренции, стены которого были расписаны реалистичными аллегориями Искусства и Знания. В Моритцбурге я сам занимался идеализированными пейзажами: зелеными идиллиями, где олени сами бросались на охотничьи копья, а свирепые кабаны издыхали от первой же стрелы.

В Моритцбурге я познакомился с Людольфом Бресдином, самым «декоративным» из всех художников-декораторов. Он был на пару лет младше меня и совершенно не осведомлен о своей привлекательности. По вечерам я затевал провокационные разговоры, хвастливую болтовню о победах над женским полом, причем я говорил все это с таким жаром и убежденностью, что Бресдин верил каждому слову. Зная о своем провинциальном образовании, он старался держаться поближе ко мне как к человеку с большим жизненном опытом. С тем же успехом он мог бы прийти ко мне за советом, как стать высоким.

На выполнение заказа ушло много времени. На несколько месяцев мы оказались отрезанными от мира в этой унылой болотистой местности, и Людольфу Бресдину приходилось оттачивать свое обаяние исключительно на служанках. Я, в свою очередь, грелся в сиянии этого простодушного Адониса, рассуждая, что раз уж девушки вьются вокруг него словно мухи, то, даст Бог, и я смогу подцепить самую слабую и невзрачную – как лягушка ловит ту же муху.

На следующий год, вернувшись в Дрезден, я обнаружил, что Георг Шпенглер влюбился по уши и уже помолвлен. Его будущая жена – пренеприятная дочка дрезденского книготорговца, – приходя с визитом (с дуэньей) в дом Шпенглера, просила избавить ее от моего присутствия, которое при всех моих лучезарных улыбках было для нее хуже уксуса. Когда же и Георг Шпенглер постепенно начал разделять предубеждение своей возлюбленной (как известно, самые рьяные верующие – новообращенные), я получил приглашение из замка Вайссинг, из «Саксонской Швейцарии» – прозванной так за дикие ландшафты, – для украшения летнего домика.

Мы со Шпенглером договорились, что будем писать друг другу, после чего я покинул Дрезден на долгие годы. В замке я снова встретил Людольфа Бресдина, мы вместе работали над живописанием еще более пасторальной резни. Мы даже ездили по специальному распоряжению посмотреть на скалы Бастиона – громадные зазубренные столбы, отвесно вырастающие из леса словно башни, выстроенные самим богом гор, Аппеннино. Я вспомнил, что Рулант Саверей рисовал здесь гротескные фантазии для императора Рудольфа, прозревая в нагромождениях камней лица чудовищ. Когда-нибудь я займусь тем же – буду изобретать чудеса в надежде угодить капризному патрону.

Когда наша работа в замке подходила к концу, мы с Людольфом Бресдином обсудили дальнейшие планы на жизнь и наше возможное партнерство. Именно он предложил отправиться в Нюрнберг, потому что считал родной город местом богатой поживы. В те предвоенные годы Нюрнберг все еще был средоточием Учености: мощным древом, сеявшим листопад гравюр; лесом, в котором Искусство могло цвести и плодоносить. Здесь Максимилиан, Король-Мудрец, танцевал на балах с городскими дамами всю ночь напролет; в этом доме на углу Бюргерштрассе и Обере-Шмидгассе творил прославленный Дюрер. Мой красавчик-компаньон не допускал никаких сомнений по поводу нашего будущего. Он был как любовник, стоящий в ногах кровати и обозревающий распростертую перед ним Европу. А теперь представьте мое состояние, мое беспокойство; вообразите меня, утопающего под матрасом, способного разглядеть только кончики пальцев прекрасной дамы, – и вы поймете, при каких обстоятельствах я согласился на это заманчивое предложение.

Та бледная красивая рука соучастницы у окна принадлежала любовнице Людольфа Бресдина. Гунда Несслер – красота которой раздвигала границы понятия «пышка» – скрывала свою природную сообразительность за фыркающим смехом и веселыми, с чертовщинкой, глазами. В данном случае это не Бресдин соблазнил Гунду. Наоборот: это она заловила его, своего сладострастного угря, и так околдовала его трепещущие сердце, что он даже перестал зыркать на других соблазнительных дев. Сначала его влюбленность играла мне на руку. Гунда прятала мои подделки в доме своего отца (по здравому размышлению, мы решили не хранить улики в нашей маленькой мастерской), и, связанная любовью к Бресдину, равно как и небольшим вознаграждением с каждой сделки, она вполне могла рассчитывать на наше доверие. К тому же эта прелестница готовила вкуснейшие сладости и однажды, когда я в расстроенных чувствах пожаловался на своего более удачливого друга, сообщила мне пару адресов женщин известной профессии, приносящих облегчение страждущим, на услуги которых я и спускал свои нечестные доходы. В Баварии получили удовлетворение обе мои самые сильные страсти: поглощение и выделение стали основными занятиями в моей жизни.

Увы, как и в любом счастливом союзе, в их связи таились зерна ее распада. Отец Гунды, памятуя о ее красоте, собирался выдать дочь замуж, что называется, по максимальной ставке. В Нюрнберге не было недостатка в выгодных партиях: молодые люди просто получали в наследство отцовское дело и жаждали подтвердить свой статус женитьбой. Гунда Несслер не обращала внимания на ухаживания кузнецов, перчаточников и пекарей; она копила подарки – кольца, перчатки и горячие буханки – с неблагодарностью языческого идола, священного божества Лоренцер Платц. Но Людольф Бресдин все равно жутко ее ревновал к безуспешным поклонникам, хандрил и пил горькую. Перспектива потерять возлюбленную бросала его то в уныние, то в ярость. Жениться на ней самому было никак невозможно. Герр Несслер, глава самой лучшей в Нюрнберге стеклодувной мастерской, никогда не взял бы в зятья какого-то художника-декоратора.