Грегори Норминтон - Чудеса и диковины

Нехотя, придирчиво, чтобы продемонстрировать академическую разборчивость, академики обсуждали мои работы. Мой отец весь залился краской, видимо, припомнив прежние обиды. Он схватил меня за запястья.

– Разве этого недостаточно? – потряс он моими пальцами. – Взгляните на эти обрубки. Как могут они провести штрих без дрожи? Взгляните на его лицо. Джентльмены, мой сын – явление выдающееся. Это не просто очередной художник. Как говорящая обезьяна, это глашатай Природы, богатой на дива и чудеса.

Академики постепенно расходились, смеясь и фыркая на пороге. Остался только Сандро Бонданелла – богатый и набожный художник. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу и рассеянно пощипывая дряблые складки на шее. Он молчал, молчал и отец. Они перебрасывались этим многозначительным молчанием, пока все гости не разошлись. Потом они долго шептались, словно шпионы. Я сидел на ступенях и прислушивался к их разговору.

– Ему, конечно, потребуется костюм, – сказал Сандро Бонданелла.

– Серьезно?

– Ну, не могу же я представить его в рубахе и бриджах?

– Но я не уверен, что могу себе это позволить…

– Тс-с-с, друг мой! Чтобы взошел колос, нужно сначала посеять зерно.

В течение следующей недели мой отец продал многие вещи из своей коллекции (включая бронзовый письменный прибор в форме краба, в клешнях которого я любил ковыряться пальцами), чтобы заплатить за услуги портного. Меня привели в Олтрарно: я стоял на столе, и чахлый старик, от которого пахло плесенью, диктовал мои пропорции и размеры – сквозь булавки, зажатые во рту, – своему ретивому помощнику. В других обстоятельствах это было бы унизительно – зачем так открыто обсуждать человеческое уродство, – но портному это было нужно для дела, и еще меня потрясло, что, случайно ткнув мне в промежность, он назвал меня «синьором». После нескольких примерок костюм стал обретать форму. На груди, руках и ногах были пришиты синие бесформенные куски ткани (мне запретили их разглядывать). Портной отходил назад, квохтал – его щека почти касалась щеки ученика, – потом возвращался обратно, одергивал рукав или поправлял кайму, пока не достигал желаемого результата. Тем временем дома шлифовали мои манеры. Отец обучал меня проявлению почтения к вышестоящим, равно как и изысканным взмахам рукой, как будто я направляю к носу легкий запах духов.

– Папа, – спросил я. – Зачем мне все это надо?

Этот вопрос, повторявшийся достаточно часто, раздражал моего отца.

– От тебя же не требуют ничего невозможного, – был единственный ответ. Может быть, это упрямство, нежелание объяснить что к чему было лишь проявлением родительской заботы. Возможно, он хотел избавить меня от ненужного волнения перед важным событием. Если так, то он потерпел неудачу. Я впервые узнал, что такое жить в страхе. Мрачные предчувствия и неопределенность, зудящая парочка, как будто вгрызались мне в кожу, оставляли синяки у меня под глазами.

– Что у тебя за несчастный вид?! – сокрушался отец. – Подумай, скольким я жертвую ради тебя, неблагодарное ты дитя.

Но я ничего не мог поделать. Каждый раз, как к нам являлся Сандро Бонданелла, у меня перехватывало дыхание. С его белыми локонами, богатым костюмом и бегающими, торгашескими глазками он был похож на посланца другого мира, вселенной богатого покровительства и власти, пыль которой, казалось, сыпалась с его мантии. Сандро Бонданелла меня как будто и не замечал; все, что он говорил в моем присутствии, облекалось в иносказательную форму. Разговор шел о «проектах» и «покупателях». Потом, в один прекрасный день, пелена секретности наконец пала. Усевшись на лучший стул моего отца, художник провозгласил:

– Граф и его семья ожидают вашего визита. Он готов?

Отец, который неловко балансировал на краешке стула, облизнул губы. Он надул щеки и кивнул; на его щеке билась жилка.

Мое время пришло.

Конечно, Флоренция никогда не испытывала недостатка художников; но одаренных карликов здесь все-таки было немного. Так что банкир Госсерт объявил, что желал бы встретиться со мной. А через несколько дней его конкурент, Эрко-ле Марсупини, разодетый на грани вульгарности в жатый бархат, расшитый золотом, бросил мне флорин.

– Подумать только, в таком-то теле… – Он изумленно покачал головой, глядя на изображение его дочери, выполненное тушью. – У Аполлона есть чувство юмора.

Я стал знаменитостью наподобие выездного цирка: урод с талантом от Бога. Чтобы посмотреть на меня в синем костюме арлекина, на улицах собирались небольшие толпы. Наверно, им нравился этот парадокс – создание, вылепленное столь убого, с искаженными и кое-как слепленными пропорциями, и притом наделенное чувством прекрасного.

– Синьор Марсупини удовлетворен, – сказал Сандро Бонданелла, щурясь на кончики своих пальцев. – Уникальный контраст, так сказать, Формы и Предназначения оправдал все наши надежды на шумный успех.

Зимой меня приглашали во дворцы, где я развлекал богатых патронов, запечатлевая на бумаге персикового оттенка их неугомонных отпрысков и домашних зверюшек. На этих представлениях мой отец, раболепно исполнявший роль церемониймейстера, иногда трепал меня по щеке или ерошил мне волосы. Это было моим единственным вознаграждением – наслаждаться (пусть лишь на публике) привязанностью отца. Зрители не имели для меня значения: я думал только о ласковом слове, о снисходительной руке на плече и беглом взгляде, когда я решался оторвать взгляд от натуры и украдкой взглянуть на отца, на его раздувающиеся ноздри, на его опустошенные, безрадостные глаза.

В то время я еще не осознавал причудливую симметрию человеческой любви. Пока я старался сделать приятное Анонимо, он сам возвращал долги умершему отцу, Джакопо Грилле. Грилле считал его дураком, не способным увидеть свою выгоду, но сейчас отец доказывал обратное. В нем возродился коммерческий инстинкт; через много лет то же произойдет и с его малорослым сыном.

С деньгами, которые приносят знакомства с состоятельными семействами, отец мог уже не беспокоиться за свое будущее. Он проявил выдумку и предприимчивость. Да, члены Академии насмехались над нами, а когда проходили мимо, бросали нам вслед надменные взгляды и гоготали, едва мы заворачивали за угол. Но до нас доходили слухи, поднимавшие мой талант выше всей этой житейской грязи: меня объявили (спасибо Данте) «il miglior fabbro» – искуснейшим мастером. Это подстегнуло моего отца, и он принялся сразу за несколько новых скульптур. Он начал лепить домашних животных в манере, которую довел до совершенства его прежний наставник. Я часто заглядывал под тряпье, прикрывающее неоконченные работы. Козел был раздут непомерно, его изогнутые задние ноги нуждались во внутренней бронзовой опоре. Недолепленная утка томно громоздилась на комьях глиняной грязи. Что же касается индейки – бедной родственницы горделивой, распушенной любимицы Джамболоньи, – то клюв у нее был тупой, глаза такие же яркие и живые, как у вареной трески, а крылья лысые, как на последней стадии линьки. Мне было не очень приятно выносить такие суждения: разве чувство прекрасного может быть сильнее сыновнего долга? С нервным, виноватым энтузиазмом я помог отцу выставить перед домом палатку. Он сел за прилавком, скрестив руки на груди, словно подзадоривая желающих войти. Пара душ посмелее, наслышанных о знаменитом обитателе нашего дома, решились взглянуть на товар.