Грегори Норминтон - Чудеса и диковины

Упоминание о морже подводит нас с обустройству другой комнаты, «Naturalia»… Но ты уже ерзаешь на своем стуле, мой милый спутник. Прошу тебя, сделай милость, встань и как следует потянись. Протри свои усталые глаза, перекуси, освежись, а я пока разыщу список.

Вот. Видишь это? Помимо «Thesaurus Hierogliphicorum» (на страницах которого я пишу эти строки) от долгих лет моего собирательства сохранился один-единственный свиток пергамента. Он покрыт выцветшими буквами: этот почерк – бойкий и вертикальный предок моих старческих каракулей. Итак.

Опись:

обезьянья лапа из Африки, возможно, волшебная; два панциря бразильской черепахи, с непроклюнувшимися яйцами;

страусиное яйцо из плюмажной лавки Яна Фукса вПраге;

нильский крокодил, чучело;

два безоара, каковые, как говорят, находят в желудках горных козлов; имеют форму человеческих лиц;

акулий зуб, вынутый из руля рыбацкой лодки недалеко от Неаполя;

панцирь морской черепахи из Ост-Индии, с серебряными часами, изготовленными Этторе Марпурго, генуэзским ювелиром;

несколько инкрустированных камнями жуков; перья с крыльев дронта и его череп, очищенный и вываренный;

клык единорога с Ультима Туле;

кусок glossopetrae, или «языкового камня»; некоторые полагают, что оные камни падают с неба.

Тут документ обрывается. Я представляю себя, писавшего эти строки в своей комнате в восточном крыле: я наклоняюсь к чернильнице, чтобы напоить свое жадное перо, и прижимаюсь грудью к столешнице. Вокруг расставлено множество предметов, о которых идет речь, они стоят на столе или разложены на кровати, каждый – в своем ящичке, каждый – обложен соломой.

На листе еще есть наброски, разнесенные по углам неким художественным ветром. Я весело начал новую страницу, еще не ведая, что она будет потеряна навсегда…

Но я не хочу забегать вперед в своем рассказе, рискуя потерять тебя, терпеливый читатель. Не пришел еще час моего унижения. Забудьте это неосторожное упоминание о грядущих бедствиях. (Пусть для рассказчика они уже в прошлом.)

Идет 1618 год. Война в Богемии еще не началась, проклятый англичанин все еще сидит в Баварии, дурача доверчивых дворян. Элизабета Збинек скоро приедет в замок – а я наслаждаюсь поистине замечательным годом.

Мы встречали богемских гостей гирляндами цветов. Воздух Вайдманнер-платц загустел ароматом обреченных роз, а брусчатка сделалась скользкой от их раздавленной плоти. Когда дверца кареты распахнулась, колокола часовни пустились в перезвон. Небольшая партия встречающих, состоявшая из обергофмейстера и Мартина Грюненфельдера, пригласила приехавших женщин в Большой зал, а затем – в Риттерштубе, где их ждал герцог, переминавшийся с ноги на ногу, чтобы не выдать собственный ужас. Рядом с ним стоял его верный карла.

Первой вошла толстая компаньонка. Альбрехт Рудольфус чуть в обморок не упал при виде бульдожьей челюсти и седых усов этой ведьмы, но потом до него дошло, что это все-таки не его суженая. Женщины вытолкнули вперед Элизабету Збинек. Она была не совсем такой, как на портрете. Щеки, кровь с молоком на рисунке, на деле были более бледными и впалыми. Высветленные свинцовыми белилами губы оказались неровными, верхняя пухлая, нижняя – тонкая. А локоны были скорее соломенными, нежели золотыми, и своей пышностью были обязаны папильоткам, а не щедрому дару природы. Однако я не хочу вводить вас в заблуждение и рисовать в вашем воображении форменную свинью. Элизабета Збинек была достаточно миловидной: земная красавица, а не акварельная Венера Майринка.

– Это великая честь для нас, фройляйн, – сказал герцог, склонившись в глубоком поклоне, насколько сие позволяло его обширное пузо.

Элизабета Збинек переменилась в лице. Ее глаза забегали, и, чтобы не выдать свое разочарование, ей пришлось уставиться на кончики своих туфель. Она что, действительно ожидала, что он окажется Адонисом с моего придворного портрета? Если так, то встреча с реальным Альбрехтом Рудольфусом должна была бы вызвать у бедной девушки форменное потрясение: живот, выпирающий из-под яркого жилета, жирный подбородок, отвисший, как мешок пеликана, и губы цвета сливового варенья – которые ей придется целовать, – увлажняемые землистым языком.

– Ваша светлость, – выдохнула девушка. Она сделала книксен, который повторили ее дамы, подпрыгивая, как купальщики на волне.

Толстая дуэнья высказала уверения в глубочайшем почтении к Альбрехту Рудольфусу со стороны ее господина. Когда она завершила свои славословия (адресат улыбался, гладил себя по груди и благодарно кланялся), наш обергофмейстер приступил к ответной речи. Немногочисленный хор затянул аллилуйю, после чего будущих супругов церемонно разлучили.

В пиршественном зале ни Альбрехт Рудольфус, ни Элизабета – разделенные свидетелями – не выказали особого аппетита. Члены ордена святого Варфоломея одобрительно таращились на многообещающую утробу для будущего герцогского наследника и громко болтали, упиваясь вином и обжираясь сочным мясом.

Позже, немного придя в себя, герцог уселся с Элизабетой в приватной гостиной, в присутствии сливок местного общества, включая – правда, немного на заднем плане, – и вашего покорного слугу, рассказчика этой истории и по совместительству брачного агента. Какое-то время пара «держалась на плаву» при помощи светской беседы – тяжелой общественной нагрузки. Альбрехт Рудольфус восхищался своей суженой, прежде всего из-за ее богемского происхождения. Встречалась ли она с императором? – спрашивал он. Может быть, ее приглашали к нему на обед или она имела счастье насладиться его коллекцией? Не сознавая нелепости своих вопросов (Элизабете должно было быть лет двенадцать, когда умер император), герцог подсел ближе к ней и облизнул губы. Он обрушил на бедную девочку – добавляя собственные сочные детали – мои сказочные истории про покойного императора. Его пальцы, словно щенята, вылезающие из ошейников, тыкались в сложенные на коленях руки Элизабеты.

– Мы питаем глубочайшее уважение к Рудольфу – за его мудрость и справедливое правление. Я так завидую, мадам, нашему знакомству с его блистательным миром…

Девушка, отстраняясь от запаха герцогского дыхания, уставилась на своего будущего супруга с кривой улыбкой. В ее темных, очаровательных, надо сказать, глазах дрожало что-то такое… Мне не понравилось то, что я там увидел, – совсем не понравилось.

– Вы сами увидите, – сказал герцог, – как похожи его деяния и мои.

Элизабета Збинек рассмеялась. Это мелодичное журчание вырвалось у нее прежде, чем она успела сдержаться.