Грегори Норминтон - Чудеса и диковины

Одурманенный парами ноттовских экспериментов герцог вроде бы возвращался к своим прежним интересам. Хотя внешне все выглядело иначе, его супружество стало тоскливым, бесплодным времяпрепровождением: Элизабета заполняла его беседами со своим иезуитским духовником, а верные Винкельбахи использовали для собственного усиления. Стоит ли удивляться, что окруженный фальшивой любовью герцог стремился к нашему прежнему взаимопониманию? Разве не я много лет назад освободил его от мучительной девственности? Не я ли снабдил его мифологией, путеводной звездой для одинокого корабля его власти? После слезливой сцены в Риттерштубе я был осыпан подарками – деньгами и серебром, – которые доставил перепуганный паж в нарушение приказов взбешенного англичанина. Я начал мечтать о восстановлении своей власти. Хотя в душе герцога уже не было прежнего тепла, наши беседы были сердечными и поучительными. Моя ложь насчет императора Рудольфа стала всего лишь преувеличением, приукрашиванием некоторых фактов, чтобы сделать их более притягательными. Кто обвинит любящего отца, что он пытается потакать сыновнему воображению? А для этого иногда надо и умолчать о не слишком приятных противоречиях. Обратите внимание, господа присяжные, какие реальные достижения родились из герцогских иллюзий. Современный дворец там, где раньше дождю сопротивлялся дырявый навес! Великолепная птица на месте драной вороны! Чтобы поддержать свое укрепившееся положение, я спешно изготовил для герцога несколько новых рисунков, не забывая и про свои конторские задачи. За какой-то месяц он получил две «Головы Христа» Дюрера, дьявольскую «Вальпургиеву ночь» Ганса Бальдунга Грина и «Страсти» Леонардо со вздыбившейся землей и яростным ветром, отмечавшими мгновение Господнего самопожертвования.

За прошедший год мое положение значительно укрепилось; в этот год власть Нотта существенно поутратила в своем блеске, потускнев из-за отсутствия триумфальных свершений. Якоб Шнойбер оставил нас на несколько месяцев и должен был вскоре вернуться – как я понял из щебета дам в покоях герцогини. Скромные положительные сдвиги в моих отношениях с герцогом, которые, если и не вернули мне прежний статус, все же сумели вернуть былое благодушие; поэтому я ничего не заподозрил, когда грязнуля Курт, один из моих прежних учеников, а теперь ухмыляющийся любимчик Нотта, протянул мне приглашение от обергофмейстера – явиться к герцогу в приемную для аудиенций.

Пока мы шли через двор, я заговорил с Куртом:

– Ну что? Шнойбер вернулся?

Курт еле заметно кивнул.

– Ты уже видел его новых чудищ?

Курт покачал головой.

– Нравится новая жизнь?

– А вам?

Однако я твердо намеревался сохранить доброе расположение духа и всю дорогу до библиотеки мурлыкал старую флорентийскую песенку. Все значительные люди замка уже собрались в Риттерштубе: Мориц и Максимилиан, новый казначей по имени Шаффнер, Мартин Грюненфельдер и даже шериф со своими гримасничающими гориллами. Герцогиню окружали ее фрейлины, а герцог сидел мрачнее тучи – с Джонатаном Ноттом под боком – и старался не встречаться со мной взглядом. Я поклонился, получил в ответ едва заметный кивок и взял предложенную слугой миску темных блестящих вишен.

Якоб Шнойбер стоял у своих новых экспонатов. Он еще не снял дорожный костюм, от него пахло седлом, и я украдкой взглянул на его сапоги, почти ожидая, что они будут вымазаны лошадиным дерьмом.

– И давно он вернулся?

– Тише, – сказал Курт.

– Ваша светлость, миледи, обергофмейстер и вы, господа. – Якоб Шнойбер говорил тихо, уверенный во внимании своих слушателей. – Поставщик чудес королевских величеств всей Европы вернулся из своего путешествия к темным сторонам человеческой натуры. Мир за пределами этих счастливых гор полон раздоров, но я не знал устали в своих поисках. Я искал доказательств того, что фантазия Господа нашего не оскудела.

Нотт и его помощники захлопали. Я едва не подавился вишневой косточкой, таким внезапным был шквал громких аплодисментов.

– Спасибо, – сказал Шнойбер. – В Тюрингии, неподалеку от Эрфурта – в самом сердце земель сатанинского Лютера, – я обнаружил вот этот ужасный знак Божьего гнева. – Он сдернул малиновую ткань со стеклянного яйца, и то, что было внутри, заставило присутствующих отпрянуть в испуге. – Мать, дамы и господа, умерла при родах. Одни утверждают, что ее разорвало до самого пупка, другие – что вид этих все еще живых голов довел ее до сумасшествия и самоубийства. Заметьте, ваша светлость, с каким тщанием сохранены вены… как они просвечивают сквозь плоть, словно оно… словно они… еще живы.

– Э… да, – выдавил побледневший герцог. – Великолепная сохранность.

– А теперь, милорд, – еще одно покрывало упало на пол, – свинья, появившаяся на ферме у безбожников в тюрингских лесах. Едва выбравшись из материнской утробы, это чудовище сбежало в лес. Оно нападало на детей, собиравших ягоды. И поймать его не могли очень долго. Говорят, у него развился вкус к человеческой плоти.

– А как оно бегало? – спросил Мориц фон Винкельбах.

– На этих четырех ногах, милорд. Остальные просто торчали из спины подобно перьям.

Придворные окружили витрину, все придворные звания и взаимную неприязнь переборол общий для всех интерес к омерзительному. Я остался на месте, наблюдая за растерянным герцогом и отдавая должное сочной вишне.

– И, наконец, – сказал Шнойбер, – я приготовил аллегорию – небольшую фантазию моего собственного изготовления, – которая символизирует наше общее возмущение безбожием и разложением, царящим в лютеранских странах.

Это был череп, женский череп, по словам Шнойбера, с клочками рыжих волос, все еще цеплявшихся за обрывки кожи на голове, с сильно раздробленным носом и хрупким небом, съеденным сифилисом. Подвешенная в консервирующей жидкости пухлая детская ножка словно намеревалась пнуть сгнивший череп.

Джонатан Нотт рассмеялся.

– Так Невинность разбивает голову Разложению.

– Это голова блудницы, милорд, – сказал ваятель по плоти. – Новый экспонат для вашего музея.

Какими же грубыми были эти провинциальные дворяне, раз их привлекали подобные мерзости. Они восторженно охали и качали головами. Круглые банки подобно линзам превращали их лица в чудовищные морды.

Изображая безразличие к творениям Шнойбера, я оглядел Риттерштубе. Меня терзали сомнения. Пристальнее осмотрев комнату, я с ужасом обнаружил, что никто, кроме меня, не ест вишен. У меня сжалось горло. Яд! Нёбо мгновенно пересохло, как ил на дне обмелевшей реки. Мне нужна была вода. Мне нужен был воздух. Тяжелый запах духов придворных, едкая пудра на нарумяненных дамских щеках – все это отравляло мои легкие и ноздри.