Пабло Туссет - Лучшее, что может случиться с круассаном

Дневной свет еще только разгорался, транспорта было мало. Мне нравится это время: полшестого утра – шесть. Ближе к семи город становится уродливым, и лучше проспать эту утреннюю побудку, когда жизнь начинает раскачиваться. Немного пройдясь пешком, я выкурил сигарету, потом остановил такси. В назначенной мне судьбой машине пахло бритвенным кремом «Ла Тоха». Первый выпуск новостей по радио. Пятница, двадцатое июня, матч чемпионата мира во Франции, испанская сборная, ля-ля-ля – лепет, особенно приятный в сочетании с ветерком, влетающим через опущенное стекло, и гулом дизельного мотора. Я сошел, не доезжая до Бокерии, чтобы пройтись по рынку и полюбоваться какой-нибудь рыбачкой во всеоружии, рассевшейся на своем ледяном троне, как царица морей, перед которой разложены подношения в виде лимонов и благоуханных морских ракушек. Потом поблуждал по крутым улочкам, больше сосредоточенный на приятной легкости в районе ширинки, чем на том, чтобы следовать точному маршруту, но все равно безошибочно вышел на маленькую площадь с гостиницей; незаметно для самого себя я всегда оказываюсь здесь. Роившиеся на площади женщины не особо меня вдохновили, и я забрался в один из баров в ожидании, пока не представится что-нибудь получше. Хозяин рылся в холодильниках за стойкой – лысый тип с изъеденной псориазом кожей на лбу. Кофеварка была включена и казалась готовой к исполнению своих электробытовых обязанностей. Я спросил чашку черного кофе с капелькой молока. Если кто-то не знаком с тем, как работает механизм проституции в этом районе, то примите к сведению, что дело здесь обстоит прямо противоположно тому, как оно обстоит в Амстердаме, а именно: клиент ожидает за окнами какого-нибудь бара, выставляя себя на обозрение, а проститутки между тем устраивают на площади небольшую карусель; когда какая-нибудь из них тебе приглянется, ты подаешь ей знак, и она входит, чтобы обсудить дело в подробностях. В это время ночная смена уходит, и появляются те, чья обязанность – обслуживать персонал, закончивший доставку продуктов на рынок. Здесь всегда найдется кое-что получше, чем в саунах на Энсанче, оккупированных баснословно дорогими филологинями, которые пьют обезжиренное молоко и знают слово fellatio, [13]но в то утро дела шли вяловато: по площади разгуливали всего три цыпочки, и все не в моем вкусе. Самой старой из этой троицы, должно быть, уже давно перевалило за шестьдесят. Она упрямо торчала перед баром, подавая мне знаки. Сохраняя любезное выражение лица, я несколько раз отрицательно помотал головой, но недостаточно категорично, и кончилось тем, что она вошла за мной.

– Привет, красавчик. Хочешь прогуляться?

– В другой раз.

– Да пошли, я тебе хорошенько вылижу яйца.

– Спасибо, они у меня и так всегда прилизанные…

– Нет, вы только послушайте, какой остряк! – расхохоталась проститутка. – Вот и повеселимся вместе. Пойдем ко мне, погреешь мне киску.

Она отдаленно напоминала мне сеньору Митжанс – одну из постоянных участниц игры в канасту у маменьки, которая в конце концов всегда проигрывалась подчистую. Мне пришлось отказываться раз пятнадцать, пока она не сменила пластинку. Я предложил ей чего-нибудь выпить, и она попросила кофе с молоком и круассан. Я попытался было от нее отделаться, чтобы ее подружкам на улице стало ясно, что я еще не занят, но это оказалось не просто: покончив с круассаном, она не отставала, подкрепляя свое предложение ласками, теми ласками, которые известны только опытным проституткам и влюбленным женщинам, словно они хотят коснуться, ощупать, потрогать тебя. Стоит немалого труда противиться этим жадно снующим рукам; проститутки это знают и пытают судьбу, опутывают тебя своими прикосновениями и переходят на шепот. Наконец она признала свое поражение и вернулась на площадь, впрочем окончательно не отступившись, оборачиваясь и строя мне на ходу гримаски. Но теперь в общий хоровод вступила новенькая, на вид попригляднее, по крайней мере издалека. Я подождал, пока она подойдет поближе, чтобы лучше ее рассмотреть. Далеко за тридцать, возможно сорок с небольшим, ядреная бабенка, коротко стриженная, смуглая, крепкий задок, грудки средней величины, лицо спокойное и серьезное, очень серьезное. Я встретился с ней взглядом. Не гримасничая, она тут же вошла в бар.

– Как дела?

– Привет. Еще работаешь?

– Только начала. Тебе чего?

– Трахнуться хорошенько.

– Четыре штуки. Если хочешь комнату, плати отдельно.

– Хорошо, я как раз думал округлить до пяти тысяч, считая полторы тысячи за комнату на углу, там чисто…

Она не стала долго раздумывать.

– Ладно, три пятьсот, если пойдем в гостиницу.

Мы вошли в паре шагов друг от друга. В проститутках есть нечто, напоминающее верблюдов: на публике они обычно ведут себя так, будто не имеют к тебе никакого отношения, и молча требуют того же от тебя. Сидевший за стойкой паренек, весь ушедший в воспоминания о каком-то особо трудновызодимом прыще, вручил ей кольцо с ключом от тридцать седьмого номера и взял с меня плату за час. Лифт. Сесть в лифт с дешевой проституткой в гостинице с повременной оплатой почти наверняка означает, что тебя тут же примутся теребить за «молнию» на ширинке, чтобы сэкономить время, но эта, казалось, была не в рабочем настроении и только покусывала подушечку большого пальца.

– Тебя как зовут?

– Пабло. А тебя?

– Глория.

Вот паскудство.

Комната была оклеена обоями цвета беж, мне показалось, что я уже бывал здесь раньше, но трудно сказать наверняка: они все так похожи. Глория сдернула покрывало, под которым оказались белые простыни, проглаженные, в складках, успокоительно опрятные на вид. Потом достала из кармана джинсов два презерватива и положила на столик. После чего села в изножье кровати, разделась и пошла к маленькому умывальнику, презрительно игнорируя биде. Задрав ногу и оперевшись о край раковины, так что струя доставала до влагалища, она принялась тереть его, набирая в ладонь воды из-под крана. Обряд омовения. Меня всегда немного коробило, когда женщины подмываются, но на сей раз эта сцена в косо падающих лучах раннего утра показалась мне неожиданно прекрасной: отражающиеся в зеркале груди с остроконечными сосками, большой, налитой зад, заполнивший чашу умывальника, вода, хлюпающая о выпуклый лобок. «Моющаяся Венера», или «Девушка, поливающая свой цветок». Хорошее полотно, написанное маслом с этой натуры, вполне могло бы красоваться в одном из залов Лувра, а хорошая фотография – в авторемонтной мастерской. Я разделся поскорее, потому что мощная эрекция, скованная брюками, причиняла боль, и подошел к своей Венере, которая теперь осторожно терла внутреннюю сторону ляжек полотенцем пастельно-розового цвета. Небесно-голубое она оставила мне, давая понять, что признает условное разделение цветов согласно полу. Обняв ее сзади, я просунул руки под ее руками и нащупал груди, которые принял в свои ладони, как маленькие роги изобилия. «Погоди, вымойся и ляжем», – сказала она, стараясь высвободиться. Я тоже подошел к умывальнику, дабы исполнить обряд водного крещения; сунув упругий, как огурец, член под струю из крана, я сполоснулся и небрежно вытерся. Холодная вода и жесткое полотенце отчасти приуменьшили напряжение, вздымавшее мою палку. Проститутка растянулась с правой стороны кровати и выжидательно глядела на меня, выражение абсолютной серьезности не сходило с ее лица. «Переляг на другую сторону, если не трудно», – попросил я. Она подвинулась, и я лег рядом, тяжело дыша от возбуждения. «Пусти. Можно тебя поцеловать?» – спросил я. «Куда угодно, только не в губы». Я покрыл торопливыми поцелуями ее шею и почти сразу уткнулся в груди. Какое-то время я забавлялся их студенистостью, даже когда заметил, как отвердели ее соски, а розовые кружочки вокруг них покрылись пупырышками. Мой член снова отвесно встал. «Тебе удобно?» – «Да», – ответила она, не теряя серьезности и сосредоточенности, наблюдая, как я поглаживаю ее грудь, с каким-то расслабленным любопытством. Моя правая рука соскользнула к ее лобку. Она отвела ногу, согнув ее в колене, и я смог полностью засунуть палец во влажную и прохладную после профилактического омовения промежность. Постепенно, не переставая ласкать губами остороконечные грудки, я раздвинул указательным пальцем влагалище, отметив, как аппетитно оно взбухло, как покрылось жаркой испариной. Взяв наугад один из презервативов со столика, я надел его не без общеизвестных трудностей (преодолимых лишь тогда, когда плюешь с высокой колокольни на рекомендации изготовителя) и предпринял поползновение вскарабкаться на проститутку, которая приготовилась принять меня. Ощутив, как биения сердца отдаются в основании моего бревна, я решил не идти напролом, а приподнялся немного, чтобы поместить яички в гнездо и еще ненадолго продлить упоительное ощущение – просто лежать между ее раздвинутых ног. В подобные моменты меня всегда тянет признаться в любви до гроба, но я сдерживаюсь и целую все, во что утыкаются мои губы, все, кроме ее губ, губ проститутки, которая не хочет, чтобы ее целовали, и взамен предпочитает пять отсосов за рабочий день. Такие уж они, эти проститутки. Когда я уже не мог больше сдерживаться и решил получить обещанную награду, я еще чуть-чуть рукой раздвинул ей ляжки и наудачу стал тыкать ее своим гарпуном, пока не убедился, что угодил в цель. Поднажав еще немного, я испытал это ни с чем не сравнимое ощущение, будто раздвигаю шелковые занавеси; еще немного; и еще, пока полностью не погрузил в нее своего маленького представителя на этой земле, и когда она со всех сторон облекла меня, я приподнялся на локтях, чтобы дать ей перевести дух под весом моей стодвадцатикилограммовой туши. Я мог бы оставаться так вечно; но оставаться так вечно было невозможно, поэтому я начал ритмичные продвижения туда и обратно, предположив, что и так провел внутри достаточно много времени. Цыпочка предоставила мне свободу действий, не утруждая себя и не прибегая к спецэффектам: я слышал только, как она испускает сквозь стиснутые зубы короткий вздох при каждой из моих атак, медленных, но все более настойчивых, вынуждавших ее напрягать мышцы, чтобы сопротивляться давлению, которому я ее подвергал, схватив за плечи. Почувствовав неминуемо надвигающийся оргазм, я еще приподнялся на руках, чтобы не причинить ей вреда во время последних толчков, и протяжно кончил с тем стоном «вау», который всегда вырывается у меня, когда мне хорошо. Потом я ощутил, как моя писька обмякает, влажная, превращаясь в то, что она есть на самом деле, еще более нелепая в этом непромокаемом чехле, полном белесой слизи.