Пабло Туссет - Лучшее, что может случиться с круассаном

Тишина. Только взволнованное дыхание.

– Пресвятой Боже! Ты хочешь сказать, что… но он стоит на своем… такой… своенравный.

Только маменьке могло прийти в голову задеть кого-нибудь, назвав его «своенравным». Эта страсть передалась ей от моего Неподражаемого Деда, который с ранних лет приучил ее коллекционировать прилагательные.

– Своенравнейший. Дело оказалось серьезнее, чем мы думали, и Себастьяну пришлось немного продлить поездку. Он позвонил мне, чтобы сказать, что оставил заявление прямо в суде первой инстанции Бильбао.

Не знаю, походящее ли место суд первой инстанции, чтобы оставлять в нем подобного рода заявления, но маменьку совершенно не волновало точное название учреждения. Маменька коллекционирует исключительно прилагательные, и скажи я ей, что заявление оставлено у Бенито Вильямарина, для нее это прозвучало бы точно так же.

Короче, оставшаяся часть разговора представляла непрерывную цепь сетований по поводу притеснений, которым она подвергается дома. Я узнал, что папенька по-прежнему в дурном настроении, что за целый день они не обмениваются ни словом – только через служанку или Бебу – и что за последние дни из дома они не выходили. К ним же, напротив, приходил массажист Гонсалито и обычные участницы партий в канасту, которые устраивала маменька. Похоже, папенька был особенно неприветлив с ними и отказался идти курить свои вонючие «монтекристо» в библиотеку – такова была причина разрыва словесных отношений.

В свою очередь, Беба не согласилась подавать гостьям мускатель и пирожные, сославшись на то, что она не трактирщица и, если эти сороки хотят перекинуться в картишки, пусть отправляются в таверну. У Бебы бывают такие закидоны, и ей не нравятся подруги маменьки, но я согласен с последней, что Бебе не следовало называть «сороками» приглашенных дам; я был согласен и с тем, что папенька поступил некрасиво, разведя подобное свинство без разрешения сеньор, даже несмотря на то, что он был у себя дома. В конечном счете, все оставалось под контролем или, вернее, по обыкновению протекало бесконтрольно. Скверно было то, что я угодил в ловушку, которую маменька расставила мне перед самым прощанием. «Полагаю, завтра вечером ты зайдешь к нам поужинать…» – неожиданно обронила она – так, словно это было настолько очевидно, что не стоило упоминания. Оказалось, что завтра ее день рождения. Я не помню ничьих дней рождения за исключением своего собственного и дня рождения Альберта Эйнштейна – два таких гения в один день, – но даже про них частенько забываю, так что праздную редко. Однако, учитывая состояние дел, я подумал, что отказаться было бы жестоко, и я сказал, что приду. В конце концов, маменьке исполнялось шестьдесят – цифра достаточно круглая, чтобы оправдать маленькое исключение. И, как всегда, эта моя глупая сентиментальность стала для меня источником дополнительных проблем. Ловушку же я обнаружил только после того, как дал согласие.

– Неподражаемо. Значит, нас будет ровно пять пар: семейный ужин.

– Пять пар?

– Пять, считая нас с отцом. Тетушка Саломе и дядюшка Фелипе, тетушка Асунсьон и дядюшка Фредерик, господа Бласко, их дочь Кармела и ты… Знаешь, Кармела, девушка, про которую я тебе говорила… из богемы.

Отважная же у нас богема, если ее представительница приняла предложение отужинать со своими родителями у моих вместе с еще двумя супружескими парами в летах: один из супругов занимал высокий пост в «Конвергенции и Союзе Каталонии», а другой в свое время был генералом наземных войск. Понятно, что, зная маменьку, я вполне мог предположить, что наивная Кармела попалась на одну из ее уловок свахи. Другой из талантов маменьки состоял в том, что она могла опутать своими сетями Согласительного секретаря Союза геев и лесбиянок и заставить ее, накинув испанскую мантилью, присутствовать на торжественной службе по Эскриба де Балагеру В конце концов я пообещал прибыть ровно в девять, и маменька оставила меня в покое, позволив разъединиться.

Роберто, видя, что я ввязался в тяжелый разговор, напустил на себя притворно равнодушный вид и переключал телепрограммы на дистанционном пульте управления. Похоже, он искал канал, который по мере сил противостоял бы современным вкусам, и остановился на БТВ. Часы над стойкой показывали без десяти десять, у меня еще было время хлебнуть водки, прежде чем ехать за Lady First, но при виде интервью, которое телевизионщики брали у молодого художника на фоне умопомрачительно готического квартала, я затосковал и поспешно вышел, так и не промочив глотку Не пойму, что именно в прогрессистах всегда так расстраивает меня.

Выйдя на улицу, я увидел Багиру на том же месте, где припарковал: она, по своему обыкновению, затаилась. За «дворники» ей успели засунуть кучу рекламных листовок: пиццерии, автомойки, места для парковки… Я вытащил у Бестии из уголка глаза весь этот бумажный гной, послал ей воздушный поцелуй и оставил на месте, чистенькую и счастливую. Мне нужно было оказаться у подъезда Lady First чуть раньше десяти. Я позвонил по домофону. Она подошла сама. Сказала, что уже готова и спустится через полминуты. И вправду, не успел я сделать три-четыре затяжки, как она показалась в дверях лифта. По крайней мере, мне не пришлось ждать ее почти час, как Дюймовочку.

– Не думала, что ты такой пунктуальный. Про тебя говорят совсем другое, – сказала она, едва выйдя из дверей подъезда.

– Извини, не хотел тебя разочаровывать.

Я говорил совершенно серьезно, но, кажется, она приняла это за шутку. На ней были светлые брюки, свитер с высоким воротником, пиджак цвета морской волны и туфли без каблуков. Этот наряд подчеркивал стройные линии хорошо сложенного тела; она была не совсем мой тип, но искоса поглядывать на нее было приятно. Прическу она оставила все ту же, которая ей так шла – под Грету Гарбо, и полная невозмутимость придавала ей таинственный и довольно привлекательный вид: про такую женщину Оскар Уайльд мог бы сказать, что у нее было прошлое. Пользуясь молчанием, которое царило между нами, пока мы шли, я стал думать, как мне лучшее всего держаться с ней на протяжении всей встречи, но в результате только пришел к трем различным точкам зрения, которые подсказывали еще большее число несовместимых вариантов, так что я послал ко всем чертям эту стратегию и решил импровизировать по ходу дела. Мы прошли всего пару кварталов, но стена молчания была такой же непробиваемой, как во время шахматного матча.

А вот и вход в ресторан: горшки с цветами, вывеска, на которой золочеными буквами значилось: «„Золотое Руно", домашняя кухня». Это было одно из тех мест, мимо которых я проходил тысячу раз, но не заходил никогда. До сих пор я даже не обращал внимания на то, что это ресторан.