Рэй Брэдбери - Орудия радости

Пастор помедлил в дверях и обозрел помещение.

— Чудесно, — он помолчал и добавил: — Я думаю. Дайте-ка взглянуть… — Прочел этикетку на бутылке. — Отец Витторини сядет здесь.

— У «Ирландского мха»? — спросил Витторини.

— Как и я, — сказал отец Брайен.

Витторини с заметным удовольствием сел.

— А остальные усядутся возле «Слезы Христовой», как я понимаю? сказал пастор.

— Это итальянское вино, пастор.

— Я, кажется, о нем слышал, — сказал пастор и сел.

— Вот, — отец Брайен поспешно протянул руку и, не глядя на Витторини, налил ему полный стакан «Мха», — переливание ирландской крови.

— Позвольте мне, — Витторини кивком поблагодарил и поднялся, в свою очередь, чтобы наполнить стаканы остальных. — Слезы Христа и солнце Италии, — сказал он. — Ну, а теперь, перед тем, как выпьем, я кое-что скажу.

Другие ждали, глядя на него.

— Папской энциклики о космических полетах, — сказал он наконец, — не существует.

— Мы обнаружили это, — сказал Келли, — несколько часов назад.

— Отцы, простите меня, — сказал Витторини. — Я, как рыбак на берегу, который, завидя рыбу, берет побольше наживки. Я все это время подозревал, что энциклики не было. Но каждый раз, когда я заводил разговор об этом в городе, столь многие священники из Дублина отрицали ее существование, что я пришел к мысли: должна существовать! Они не проверили, потому что боялись: а вдруг найдут. А я не проверял из-за своей гордости: а вдруг не найду. Так что римская гордость или дублинская гордость не многим отличаются. Скоро мне предстоит перевод, я буду неделю хранить молчание, пастор, и принесу покаяние.

— Хорошо, отец, хорошо, — пастор Шелдон поднялся. — У меня маленькие объявление. В следующем месяце прибывает новый священник. Я долго об этом думал. Он итальянец, родился и вырос в Монреале.

Витторини прикрыл один глаз и попытался представить себе новичка.

— Если церковь должна быть всем для всех, — сказал Шелдон, — то меня интересует мысль о горячей крови, взращенной в холодном климате, как у нашего нового итальянца; так же завораживает и обратное: холодная кровь, взращенная в Калифорнии. Нам нужен тут еще один итальянец, чтобы утрясти некоторые вещи. Ну, кто-нибудь предложит тост?

— Можно, я, пастор? — Отец Витторини опять поднялся, мягко улыбаясь. Глаза его светились, он посмотрел на пастора, на всех троих. Поднял стакан:

— Разве Блейк не сказал как-то об «орудиях радости»? То есть, разве Бог не создал природу, а потом не растревожил ее вызывающей плотью, игрушечными мужчинами и женщинами, какими мы все и являемся? И так счастливо призванные, с самым лучшим, что у нас есть, с добрыми чувствами и тонким умом, в мирный день в благодатном краю — разве мы не Господни орудия радости?

— Если Блейк сказал так на самом деле, — сказал отец Брайен, — то беру все обратно. Он никогда не жил в Дублине!

Все засмеялись.

Витторини пил «Ирландский мох» и кротко молчал.

Остальные пили итальянское вино и понемногу смягчились. Потом умиротворенный отец Брайен предложил:

— Витторини, не включить ли нам этого нечестивца?

— Канал девятый?

— Конечно, девятый!

Пока Витторини крутил ручки, отец Брайен размышлял над своим стаканом.

— А что, Блейк на самом деле так говорил?

— Фактически, отец, — сказал Витторини, склоняясь к призракам, которые появлялись и исчезали на экране, сменяя друг друга, — он мог так сказать, если бы жил в наши дни. Я написал это сам, сегодня.

Все поглядели на итальянца с некоторым благоговением. Телевизор погудел и дал ясную картину: вдалеке стояла ракета, ее готовили и запуску.

— Орудия радости, — сказал отец Брайен, — не одно ли из них вы сейчас настраиваете? И не другое ли там стоит, готовое взлететь?

— Может быть, — мурлыкал Витторини. — И если эта штука взлетит, с человеком внутри, и живой и невредимый он облетит вокруг света, и мы вместе с ним, хотя и сидим здесь, — вот и будет радость.

Ракету готовили к запуску, и отец Брайен на некоторое время прикрыл глаза. «Прости меня, Господи, — думал, — прости старику его гордыню, и прости Витторини его ехидство, и помоги мне понять, что я тут сегодня увижу, и не спать, если потребуется, не теряя юмора, и пусть с этой штуковиной все будет в порядке — взлетит и опустится с человеком там, внутри, Господи, думай о нем и будь с ним. И помоги мне, Господи, в разгар лета, когда неотвратимый, как судьба, Витторини вечером четвертого июля соберет ребят со всего квартала на ректорском газоне запускать праздничные ракеты. Все они будут смотреть на небо, как в утро Искупления, и помоги мне Господи, быть, как эти дети, перед великой ночью времени и пустоты, где ты пребываешь. И помоги мне, Господи, подойти и зажечь ближайшую ракету в честь Дня Независимости, и стоять рядом с отцом-итальянцем, с таким же восторженным лицом, как у ребенка — перед лицом сверкающей славы, и даруй нам наслаждение».

Он открыл глаза.

Голоса издалека, с Канаверал, кричали в ветре времени. На экране проступали странные призрачные силы. Он допивал остатки вина, когда кто-то тихонько тронул его за локоть.

— Отец, — сказал Витторини рядом с ним, — пристегните ремни.

— Сейчас, — сказал отец Брайен, — сейчас пристегну. Большое спасибо.

Он откинулся в кресле. Закрыл глаза. Дождался грома. Дождался пламени. Дождался вибрации и голоса, который учил глупой, странной, дикой и чудесной вещи — обратному счету, назад… до нуля.