Михал Айваз - Другой город

Я вошел и сел рядом с Алвейрой. Меня не интересовало, припрятала ли она в темноте очередное животное с острыми зубами. Мы молча наблюдали за маленькими лосями, носившимися по снегу. Одна половина лица Алвейры была темная, на другой лежал отблеск уличного фонаря.

– И я тоже смотрю сквозь стекло на холодные огни, – устало улыбнулась она. – Я зашла в дебри слишком далеко. Меня влек огонь начала; когда отец показал мне путь назад, я решила, что позабытый родной дом совсем близко… – Она помолчала, лоси скакали длинными плавными прыжками, их рога чертили во тьме светящиеся линии.

Из Лилиевой улицы появились паровые сани с органом, на котором играла женщина в вечернем платье, переливающемся в свете фонарей; сани проехали через заснеженную площадь и исчезли в темноте за поворотом Семинарской улицы.

– Но возвращение всегда безнравственно, – снова заговорила во тьме Алвейра, – любовь к началу – это пьянящий замкнутый круг, монотонный инцест, источающий отвращение. Мы будем лежать на холодных простынях и зачарованно смотреть на блестящие геометрические картинки, поднимающиеся из тьмы; в спальнях через наши тела будут в поисках ледяной звезды, скрытой в глубине дома, переползать лангусты. Когда мы возвращаемся, то всегда встречаемся с чудовищами, они играют в комнатах нашего детства в осклизлое лото, и бочоночки его – это кусочки мяса. Зачем я перешла границу, которая бледно и равнодушно светилась на ковре в углу комнаты! Да, город, в котором мы жили, не наш настоящий дом, но, как говорят философские приборы в лесной чащобе, достойно жить можно только на чужбине… Дом, поле предков, рай чудищ… Страсть к началу и к дому – это ловушка чудовищ; когда однажды мы поворачиваем назад, время не поворачивается вместе с нами, мы слишком поздно понимаем, что дом, куда мы возвращаемся, – это не знакомый дом, а непроходимая чаща и трясина, которые появились тут прежде дома и отравили своим дыханием его фундамент и его атмосферу, это дыхание исподтишка меняет весь домашний уклад; наш дом покидает нас, потому что сжился с акцентами и мелодиями законов: но акценты и мелодии – главное в законах. Дом был лишь белым образом в снегах древнего леса. Начало убивает, источник всегда полон яда. Некуда возвращаться, самая подозрительная радость Лотофагов чище, чем Итака в конце пути…

За одним из темных окон началась супружеская свара, истерически визжали мужской и женский голоса, потом распахнулись двери на балкон и мужчина в пижаме вытолкал наружу большую статую из нейзильбера – генерала с саблей наголо на вздыбленном коне, затем на балконе показалась женщина, она втащила скульптуру обратно и захлопнула дверь. Алвейра положила голову мне на плечо, она шептала:

– В темной Азии углов изумрудная змея грызет собственный хвост. Даргуз жесток, он пожирает время, со стеклянных звезд он насылает на ночные лестницы домов полчища скульптур. Даже если мы выиграем невидимую войну со статуями, это будет гнусная победа, которая в конце концов выгонит нас в ирреальные и сияющие придорожные отели. Действительность постепенно подменяется одним сплошным отвратительным празднеством. Мне омерзительно это тягостное бессмертие в просторных залах, где шторы развеваются на высоких окнах и леопарды тихо ходят по мягким белым коврам. Начало ужаснее хаоса, хаос – это продолжение и дополнение нашего мироустройства и принадлежит к нашему миру, тогда как начало… – она устало искала ускользающие слова, перед окном появились два детеныша сфинкса – львята с головами пятилетних девочек, постучали лапками в стекло и, хихикая, удрали, – начало – это тихий безумный смех сумасшедшего бога, из которого потом сложится Слово…

Я обнял ее и прижал к себе, по моему лицу скользнули густые черные волосы; я вспомнил о летнем блуждании ночными садами; меня одурманил таинственный и печальный запах незнакомых тел, приближающихся из тьмы. Лоси отдыхали на снегу. Я не знал, как утешить Алвейру. Я гладил ее по волосам, в пустоте и тьме возникало лишь последнее утешение – утешение состраданием, беспричинным, а потому бессмертным, состраданием, которое удивительным образом связывает существа даже тогда, когда остается лишь отталкивающе безразличная материя бытия, меняющая формы во сне времени, состраданием, которое сохраняет верность искусству нежных прикосновений даже в тех местах, где среди равнодушно волнующегося моря бытия теряет смысл и само отвращение. Мы молча прижимались друг к другу, два тела, проводники чего-то неведомого во тьму и холод, такие же мерзкие, как и все чудовища, ползающие по звездным полям.

Из Семинарской улицы выехали сани, в которые была впряжена шестерка механических бакелитовых собак; у каждой собаки из спины торчал большой заводной ключ, лапы с суставами на шурупах неуклюже и с тихим пощелкиванием взмывали над снегом. Сани блестели черным лаком, их задняя приподнятая часть образовывала спинку удобного мягкого кресла с красной обивкой; в нем сидел отец Алвейры, под расстегнутой бобровой шубой костюм официанта, на шее тяжелая золотая Цепь с покачивающимся бриллиантовым морским коньком. Посреди площади механические псы остановились – наверное, кончился завод; их лапы судорожно подергивались и двигались все медленнее, пока наконец не замерли. Лоси окружили собак и тыкались в них носами, псы беспомощно валились на снег. Взгляд официанта тревожно блуждал по фасадам домов, казалось, он хочет проникнуть в тьму комнат за стеклами. Я влез под стол и потянул Алвейру за собой. Раздался голос, в котором мешались нетерпение и страх:

– Алвейра! Где ты? Ты забыла, что завтра празднество, что ты станешь одной из жриц Даргуза? Ты же так ждала этого! Пришла пора собираться, на лестницах уже толкутся толпы поздравляющих, уже шипит шампанское, перекатываются шарики икры, уже смазывают вазелином машинки для производства облачных скульптур…

Я сжал руку Алвейры, но она вырвалась, молча встала, как сомнамбула миновала большие окна ресторанчика и вышла на площадь. Отец ее тут же вскочил, подбежал к ней, обнял, проводил до саней, усадил в кресло и стал суетливо закидывать пледами. Потом он завел по очереди всех собак, со злостью пнул лося, который попался ему под ноги, и прыгнул в сани, они тронулись с места и скрылись в темном устье Лилиевой улочки. Скоро пришел скотник, лоси сбежались к нему, он пересчитал их и погнал обратно к Карлову мосту.

Еще долго я сидел у окна и смотрел на пустую площадь. У меня стали слипаться глаза, но тут послышался грохот приближающегося автомобиля и вырвал меня из дремы; я открыл глаза и увидел, что от дворца Клам-Галласа едет мусорная машина; она была стеклянная, за прозрачными стенками высилась груда блестящих золотых украшений, по которым ползали зеленые змеи, посреди украшений торчал зажженный торшер на металлической ножке, а под ним белела застланная кровать, на которой обнимались нагие любовники. Машина остановилась возле пивной «У синей щуки», мусорщики соскочили с задней подножки и подтащили к ней баки, стоявшие на тротуаре. Машина опрокинула их внутрь себя, и из баков посыпались новые драгоценности и извивающиеся зеленые змеи, украшения катались вокруг кровати, змеи обвивались вокруг ножки торшера. Услышав звон драгоценностей, любовники прижались друг к другу еще теснее и ускорили темп. Я снова закрыл глаза и слышал, как мусорная машина уезжает, звук ее мотора становился все слабее, пока не затих за стенами домов.