Сергей Коковкин - Белая кость

На ужин Николай не явился. К отбою его тоже не было. Что только не привиделось Егору за эту ночь. Он взбивал и кусал подушку, мокрую от дурацких слез, и грязно ругался. Вскочив при первых звуках трубы, он глянул на соседнюю постель: она была застелена, как вчера. Обессилев от ночных наваждений, Егор с трудом отвечал на вопросы дежурного офицера, вяло разглядывал депешу из Павловска: мать прибывала первым утренним поездом на Царскосельский вокзал. Днем отпущенный с нею в город, за обедом в “Норде”, он, не выдержав безумного взгляда ее выпуклых помутневших глаз, бессмысленно жуя буше, промямлил что-то о доме Потоцких.

Их нашли на пятый день в Келломяках, в чистом чухонском доме, который сговорила им за десять целковых молочница-финка, поставлявшая Потоцким топленый варенец. Они спали, обнявшись, без всякой простыни, и, увидев их такими, Егор выскочил в сени и там дал волю рыданиям со спазмами и икотой. Он долго еще не мог успокоиться, замкнулся в себе, и, что будет дальше с миром, его не тревожило.

Но уже мела по Руси поземка и заметала царственный холмик под белыми окнами императрицы. С уходом ясновидящего спасителя, казалось, Россия потеряла зрение и брела наугад по стеночке от угла к углу, где горластые мальчишки-газетчики уже провозглашали новое время ценою в медный алтын.

В феврале метель улеглась, но началась такая свистопляска, что давешняя пурга казалась манной небесной, сулящей единую благодать. Твердь небесная и земля поменялись местами, и всё, что вчера имело смысл, было утрачено безвозвратно. Николай за свои провинности был выпущен вольноопределяющимся, и это его нимало не расстроило. Егор же, окончив с отличием, перешел в юнкерское артиллерийское, и тоже без всякой охоты. А.П. была еще до Рождества послана матерью куда-то на воды, чтобы лечиться от чего-то, что вслух не называлось, и где к ней приставлена была англичанка, дабы к осени уже семнадцатого всё сдать экстерном, и желательно за весь курс. Но осенью, когда Россия сдавала экстерном за весь непройденный курс, графиня сама выехала к ней в Монте-Карло и успела это сделать, кажется, девятнадцатого октября. Да-да, в этот день в Царском горстка старцев праздновала известную годовщину и обложила венками баховскую скульптуру с юношей на скамье. Егор простоял у памятника в негустой толпе и отправился пешком в Павловск через Старую Сильвию, минуя Пиль-башню и Висконтиев мост, мимо дворца, туда, к старой мызе за Белой Березой, не зная, что прощается с этим навсегда. Он и потом ничего не понимал, когда уже через неделю училище бросили в Гатчину, а там всё дале и дале, дале и дале, от самого себя.

И только в Константинополе, сняв выгоревшую фуражку, стянув сапоги и босыми ногами ступив на прохладные плиты Софии, он поднял голову в сторону алтаря и с ужасом увидел, что Бог покинул их. Бродя туда и обратно вдоль Босфора по изъеденной временем последней кромке Европы, утыкаясь то в оловянную муть Мраморного моря, то в кишащий рыбным базаром Золотой Рог, он вдруг понял, что заперт в себе самом, откуда выхода нет. Оставалось одно — покончить с тем, каким он был раньше, и начать всё сызнова, словно и не было всех этих долгих лет за спиной. “Как ныне, — подумалось ему, — как ныне…”

“Как ныне сбирается та-та-та-та, твой щит на вратах Цареграда!..” Он вдруг пожалел, что так и не узнал, что за книгу читал тот лицейский Пушкин. Да и читал ли вообще? А так захотелось бы залезть и заглянуть. Может, там и было начертано нечто, что надо было знать наперед. Он же не знал ничего. Знал только, что когда все надежды на Юденича лопнули, мать была вывезена теткой Агафьей, няниной племянницей, к ней на родину в рязанскую деревню. Может быть, от голода это ее и спасло. Дай Бог, чтоб не только от голода. О Николае же он не слышал ни слова. В Добрармии бывшие кадеты нашептывали ему, что Вяльцев мобилизован красными и под фамилией Вольфсон служит в чрезвычайке. Егор тут же лез в драку, хотя сам ни за что уже не мог поручиться.

Позже, перебравшись в Болгарию, в позолоченном Пловдиве, где он прозимовал, подрабатывая в москательной лавочке, его самого заставили поиграть фамилией. Старый армянин, работавший под цыгана и певший в трактире “Дунай”, уговорил его поработать сыном Вяльцевой, грамофонные пластинки которой с запозданием пришли на Балканы. Певицы уже лет десять как не было на свете, проверить никто не смог, да и отец, когда был жив, брюзжал, что-де ресторанная дива, действительно седьмая вода на киселе, марает порядочную фамилию… Теперь же Егор в малиновой рубахе и бархатных шароварах, подаваемый как единоутробный сын незабвенной Анастасии, стоял перед дружным октетом казачьих луженых глоток и, старательно раскрывая рот, боялся издать даже писк, дабы не испортить всей музыки. Но однажды охмелевший от поднесенной ракии Егорушка вдруг рванул “Мой костер в тумане светит” так, что петух, пущенный им, еще долго метался и бил крыльями под закопченным потолком “Дуная”. Наутро, проспавшись, он явился на исповедь к отцу Пантелеймону и умолил его отпустить ему грехи, сознавшись, что польстился на дармовые деньги, дабы скопить сумму на билет в Монте-Карло, где ждет его невеста. Выбирая ногу из одной лжи и вступая в другую, Егорушка убеждал себя, что всё едино, что для него А.П. невеста и другой не будет, а уж как Господь посмотрит на это, одному ему и известно.

Отец Пантелеймон, как ни странно, отнесся к его речи с пониманием и поведал о городе Малине, что в Бельгии, где льют колокола знаменитого малинового звона и где тамошний архиепископ, их соотечественник, помогает страждущим российским юношам, предоставляя достойным стипендию в одном из бельгийских университетов.

— Я бы мог вам дать к нему рекомендательное письмо, — заключил отец Пантелеймон, — а от Бельгии и до Франции недалече. Отыщете вашу невесту.

Как прождал он тот час, теперь и не вспомнить. Он только знает, что никогда так не был близок к Богу, как в тот миг, никогда так не любил Его, никогда так не верил Ему. Но получив письмо с вложенными туда тридцатью левами и целуя руку отцу Пантелеймону, он уже знал, что ни в какой бельгийский Малин он не поедет, он поедет только в это треклятое Монако к ней!

Когда два месяца спустя, ободранный и почерневший до неузнаваемости, он добрел до благословенного княжества, он понял, что всему конец. От вилл в тени глициний, отелей и даже меблирашек несло таким самодовольством, такой забытой петербургской негой и покоем, что, лежа ночью на пляже в дощатой купальне, следя сквозь решетчатую крышу за звездами и слушая шелест прибоя, он чувствовал себя песчинкой в мироздании и не мог заснуть. Когда на четвертые сутки, пообедав дыней с хлебом, он по второму разу решил обойти весь этот круг, в отеле “Палас” старый портье, потирая сдавленную пенсне переносицу, тщательно провернув два толстенных гроссбуха за предыдущие годы, вдруг просиял. Мадемуазель Потоцкая действительно поселилась в отеле 24 декабря 1916 года накануне самого Рождества. С ней записалась компаньонка миссис Старк. 19 же августа 1917 года она выехала из принадлежащего ей девятого номера в номер шестьдесят седьмой уже без компаньонки, но вписав в реестр ребенка, пол которого не указан. Он медленно, слишком медленно перелистнул несколько страниц. 1 ноября того же года мадам и дитя выехали из отеля.