Лаура Рестрепо - Леопард на солнце

Старше, чем Арканхель, моложе, чем Нарсисо, Рака Барраган все свои двадцать четыре мучительных года живет, делая гадости самому себе и другим. Он был бы высоким, как Нандо, если бы не горбился, он был бы красивым, как Нарсисо, если бы не потухший свет в глазах, он был бы милым, как Арканхель, если бы в его крови не текло столько героина и желчи.

Северине стало ясно, что это ребенок злосчастный, в тот самый момент, как она в жутких муках родила его, и увидала мутные пятна в его раскрытых глазах. «Этого ребенка надо бояться» – сказала она. Нандо понял извращенную природу своего брата, когда увидел, с каким увлечением тот, двух лет от роду, мучает кота.

В шесть лет он еще не выучился говорить, а к двенадцати Нандо взял его под свою опеку, обучил искусству насилия и брал с собой во все переделки.

– Он готовил его себе в наследники…

Он вел его за руку по всем крутым тропинкам преступлений и войны и передавал ему без утайки все свои знания бойца. Но он никогда не любил его. Он не испытывал к нему ни того притяжения, какое рождали в нем чары Нарсисо, ни той покровительственной нежности, какой он окружал Арканхеля. Хотя ему и ясно было, что Рака станет самым лучшим стратегом и самым превосходным стрелком, наглость, с которой тот убивал и смотрел, как умирают, будила в Нандо плохо скрываемое пренебрежение, выражавшееся в жесткости обращения и жестокости слов.

– Нандо Барраган, король преступников, презирал себе подобных и восхищался людьми мирными, тонкими, образованными и склонными к размышлению. А этот, про кого я тебе говорю, а по имени звать не хочу, был варвар, еще хуже него самого.

Рака, который учился быть головорезом не только влекомый инстинктом, но и из желания угодить старшему брату, в душе терзался этим презрением. Его собачья преданность Нандо все возрастала, – а собаку чем больше бьешь, тем она злее, – и поскольку он не понимал причины братнего пренебрежения, то из кожи лез, чтобы это пренебрежение преодолеть, совершенствуясь в преступлениях и становясь все неистовей в зверствах. Таким образом к пятнадцати годам, когда на его совести уже были жизни нескольких Монсальве, он стал настоящим юным князем ужаса.

Когда ему было шестнадцать, с ним случилось самое худшее. В первый и единственный раз в его жизни его схватила полиция – дело небывалое для Барраганов с их недоступностью деснице закона. Его взяли во время банальной ночной облавы, не зная, кто он такой, словно какого-нибудь хулигана, и пока семья не нашла его и не сумела освободить, он провел три дня и три ночи в битком набитой камере предварительного заключения с двенадцатью другими арестантами. С двенадцатью помоечными крысами: продажными мальчишками, поножовщиками и торговцами развратом, которые были старше и опытней его, – они делали с ним все, что взбрело им в голову. Они кололи ему наркотики, целовали во все места, наряжали женщиной, насиловали. Когда он вышел, то не хотел ни говорить с братьями, ни смотреть им в лицо. Нандо Барраган узнал обо всем, что там было, и лично нашел и убил каждого из тех двенадцати. Но его отвращение к Раке переросло в гадливость.

Тогда Рака бросил терзаться стыдом и томиться горечью, ушел из дома и с той поры бродит жестокий, одинокий, распутный и преступный, вымещая на других ту мерзость, которую с ним сотворили. Он грабит неимущего, убивает ни за грош, нападает на беззащитного, и устраивает оргии, где растлевает тех, кто помладше, обоего пола.

– Нам, соседям по Зажигалке, приходилось терпеть прихоти распутного подростка. Это были черные годы для всего квартала. Все, чего касался Темный, увядало, все, к чему он приближался, исходило мукой. С той поры никто и не хотел поминать его имя, и люди вешали за дверями стебли алоэ и ставили метлы, чтобы отогнать его от своих домов.

Ночной всадник, сомнамбула, Рака Барраган носится на крупнолитражных мотоциклах по самым гиблым местам, среди адских кошмаров, которые не вполне различает его иссушенное кислотами и галлюциногенами сознание. Он не общается с семьей: кроме его поклонницы Макаки никто из них его не любит, как и он их. Днем он спит на песке грязных отдаленных пляжей, а ночью кружит по пустырям, трущобам и свалкам в сопровождении банды зачуханных проходимцев, следующих за ним по пятам, как тени. Его единственные друзья – дробящий кости кастет, по кличке Мулат, и кинжал, носящий имя Пятница; его возлюбленные – винтовка G3 [53]по прозванию Три Кота, Сеньора – пулемет М-60, и Балерина, автоматический нож, что по мановению руки хозяина выскакивает, убивает и возвращается на место.

– Парень стал настоящей черной притчей во языцех. Он делал все дурное, что только мог, а чего не делал, в том его все равно обвиняли. Всякое несчастье, включая наводнения, болезни и засухи, считали его рук делом. Дети боялись его больше, чем Буки, Деда С Мешком и самого нечистого. Взрослые молили Бога избавить нас от Темного.

Они сидят друг подле друга, Нандо – желтый – и Арканхель – золотистый, они беседуют задушевно, тепло и сердечно, пока легкий скрип кожаной куртки Темного не заставляет их повернуть головы. Эта черная куртка, такая нелепая и неуместная в городском пекле, но он не расстается с ней никогда, словно она его вторая кожа. Они смотрят на него, а он смотрит на них, он пытается вымолвить фразу, замирающую на его одеревеневшем языке.

– Уходи, Рака, – приказывает ему Нандо с безразличным спокойствием. – Ты накачался наркотиками.

Тот пытается удержать равновесие на неверных ногах, ждет с собачьей покорностью, в разрозненных архивах своей изувеченной памяти безуспешно ищет слово, способное стать мостом через бездну, сократить дистанцию, вымолить прощение.

– Уходи, – повторяет Нандо, не повышая голоса.

Рака молча повинуется и удаляется вдоль галереи на улицу, излучая темный печальный свет, пугающий животных в патио и бросающий тени по углам.

– Ни Рака, ни я ни на что тебе не годны, – говорит Арканхель Нандо. – Он – оттого, что слишком плох, я – оттого, что слишком хорош.

– Его я подстрекнул, а тебя придержал. Плохо я сделал. Судьба сама знает, куда гнуть.

– Разреши мне позвать его, – просит Арканхель. – Так мы его потеряем.

– Пусть себе уходит. Мы уж давно его потеряли.

Вечером, после дня, проведенного в залах заседаний и посвященного делам легальной торговли, Мани Монсальве возвращается один в свой большой дом над гаванью Порта.

Йела, старая кухарка, ушла вместе с сеньорой, и он не знает даже имен тех, кто теперь ему прислуживает. Без контроля Алины телохранители постепенно оккупировали дом, превратив его из первоклассно благоустроенной резиденции, наподобие шикарного отеля на Майами Бич, в стойбище, дурно пахнущее продуктами жизнедеятельности холостяков. На лампах развешаны носки, пепельницы набиты окурками, на столе в столовой – газеты и тарелки с объедками, на пышных покрывалах диванов отдыхают винтовки, на светлых коврах следы запачканных глиной сапог, и день-деньской, не выключаясь, вопят приемники и телевизоры. Огромные вазоны, прежде полные роз, теперь стоят пустые, из музыкального центра не льется голос Нельсона Неда, хрусталь и мрамор тускнеют, покрытые налетом морской соли. С обиходных предметов стерлись следы женского присутствия Алины Жерико.