Джей Рейнер - Доизвинялся

Со временем «Кавказ Нефтегазодобыча», разумеется, признал, что придется чем-то поступиться. Затраты на охрану нефтепровода к побережью становились непомерно высоки. Компанию то и дело упоминали в вечерних новостях, причем выставляли далеко не в лучшем свете. Вечера поэзии и песен перекинулись на Нью-Йорк, Лос-Анджелес и Париж. Скоро пройдут премьеры и в Берлине. Последний глава корпорации заявил, что неблагоприятное освещение деятельности компании в прессе вынуждает их действовать. Теперь я понимаю, что это меня и погубило. Без интереса прессы ничего не произошло бы.

Мы назвали себя «Олсон, Ращенко и Бассет». Я их предостерегал, что из-за сокращения «ОРБ» мы станем похожи на кучку дешевых мистиков, но это не имело значения, так как пресса окрестила нас «Жалкое Дело», и прозвище прилипло. У нас было три офиса. Макс работал в Вашингтоне, Ращенко обосновался в Москве, а я отправился в апартаменты с прислугой возле фешенебельной лондонской площади Белгравия.

Возвращение домой оказалось малоприятным. Когда мне было лет десять, мама позволяла мне свободно путешествовать по городу. За крохотную сумму (даже для меня, даже тогда) я мог купить билет, который давал возможность целые сутки кататься на той или иной линии красных автобусов, и я проезжал маршруты целиком, просто чтобы посмотреть, куда они приведут. Иными словами, я добирался до Лондон-Бридж [38]или Вулидж-Арсенал, [39]даже если дорога туда была интереснее местности в конце. После смерти папы она лишила меня этой привилегии, словно боялась, что, оставшись без присмотра, я просто исчезну и уже никогда не вернусь. Жизнь стала ненадежной, и она не доверяла ей заботу обо мне.

Теперь, после стольких лет, мысль о том, чтобы кануть в небытие, показалась вдруг привлекательной. Мне хотелось прошмыгнуть в Лондон незамеченным. Мне хотелось разговаривать с матерью по телефону из неизвестных мест, стать вольным духом, существующим лишь как голос в трубке. Разумеется, это была несбыточная мечта. Есть матери-наседки, а есть такие, которые неотступно присутствуют в мыслях своих сыновей, а не наоборот, и я знал: чтобы изгнать ее из моих виноватых мыслей, придется ее навестить. В конце концов, сыновья всегда возвращаются к мамочке, хотя бы на чашку чая.

Раз в несколько дней я ездил на окраину, погружаясь в знакомый запах лаванды в ее доме, который, как только папы не стало, быстро сменил резкий привкус бульона. Я рассказывал ей, чем занимаюсь, и ей всегда удавалось сделать заинтересованное лицо, хотя большую часть новостей она знала из газет. Такова, на ее взгляд, странность моей новой жизни. В прошлом она знала, чем я занят, читая мои ресторанные рецензии. Теперь она следила за моими успехами по заголовкам. Я спросил, не разочаровал ли ее (сыновьям всегда не хватает родительского одобрения), а она рассмеялась и сказала, что хочет лишь того, чего хотят все матери: чтобы ее ребенок был счастлив, «хотя я не уверена, что сейчас ты так уж счастлив, милый». Я ответил, что стараюсь.

Позвонив Люку, я попросил его со мной пообедать. Он согласился, но с условием, что платить буду я. Еще он выманил у меня обещание заказать бутылку возмутительно дорогого вина. Это казалось разумной платой, поэтому я выбрал по одной из моих кредиток все – на нечто известное, французское и выдержанное, а потом еще на бутылку, пока не напился достаточно, чтобы сознаться в своих грехах.

– Боюсь, в Нью-Йорке я вел себя немного… по-свински.

– Не просто по-свински, а как распоследняя свинья.

– Э?…

– Распоследняя свинья, дружок. Стопроцентная.

Я был слишком пьян, чтобы отвечать в том же духе, но смысл его слов признал. Приятно было сидеть в лондонском ресторане и слушать, как над тобой измывается младший брат.

Он сказал, что Линн кого-то себе нашла, поэтому я не стал ей звонить, хотя испытывал голод по звуку ее голоса. Еще мне хотелось поговорить с Дженни, и иногда, когда было уже поздно и в офисе скорее всего никого нет, я набирал ее венский номер, просто чтобы послушать спокойное и деловитое сообщение на автоответчике. Многие годы я знал, что всегда есть женщина, с которой я могу поговорить. Мои отношения с Линн были одной длинной беседой. Так же было и с Дженни, и я всегда считал, что, разговаривая с ними, я становлюсь лучше, чем мог бы. Теперь оба диалога оборвались, и в результате я нравился себе еще меньше.

Сняв дорогую квартиру недалеко от Темзы в Баттерси, с окнами во всю стену и высокими потолками, я проводил вечера у телевизора, лишь бы слушать английский выговор. Если мне было скучно, я гулял по набережной или читал папки с делами, которые посылал мне Макс. Ничто в них меня не привлекало, и серьезной работы они не обещали. Со временем мы провели несколько семинаров для фармацевтических компаний, которые плохо информировали своих пациентов о побочных эффектах того или иного лекарства, и разработали стратегии извинений для пары-тройки частных инвестиционных компаний, неудачно вложивших пенсионные обеспечения. Мы даже заполучили контракт на извинение от имени «Догов Дика» (компания недавно открыла филиалы в Европе), но они (к моему немалому и опасливому разочарованию) взялись за ум, и обожженных жертв, у которых требовалось бы просить прощения, не появлялось.

Пока не всплыла работа для «Кавказа», единственное принесенное нами извинение не выходило, так сказать, за рамки фирмы. По сути, это было неизбежно. Я слышал, как кашель становится все хуже и хуже. При встрече я замечал землистый цвет лица и усыхание и без того худых рук. Тем не менее, когда в одном из наших трансатлантических разговоров по телефону Макс сказал, что ему поставили диагноз рак в последней стадии, я был потрясен.

– Награда за целую жизнь убежденного курильщика, – сказал он и рассмеялся глубоким, легочным смехом, от которого у него скоро перехватило дух, и он зашелся кашлем.

Через несколько дней он прилетел в Лондон. Узнав диагноз, он присоединился к групповому иску против американских табачных компаний, упустивших упомянуть, что знали о связи между курением и раком легких. Как только в иске прозвучало его имя, адвокаты «Великого Табака» сломались и согласились извиниться. Контракт они передали нам и простоты ради согласились, что Макс может принять извинение.

– Я хочу, чтобы ты это сделал, – сказал он. – Это будет только правильно.

Церемония получилась трогательной. Сперва официально подписали акционерные сертификаты. В своей новой книге Шенк утверждал, что убедительная извиняемость в частном секторе будет проистекать из символического владения одной, но только одной акцией каждой виновной корпорации. Извиняющийся вправе, говорил он, получать выгоду от процесса извинения, но не от прибылей самой компании. Владение солидной долей акций, писал он, будет «антисочувственным». Мне это показалось логичным.