Юрий Бердан - Беженец Федя

— Не трогай меня! Я знаю, ты специально доводишь меня до сердечного приступа! Делай, что хочешь, сам делай, но не трогай меня!…

И Рабинович вынужден был делать. Он представлял себе, как они выходят из здания аэропорта, затравленно озираются в поисках встречающих их Рабиновичей, ждут час, пять, десять, голодные, растерянные, измученные долгим двадцатичасовым перелетом, с двумя маленькими хныкающими детьми, не зная на всех вместе и трех английских слов… Кучка потерянных провинциалов в чужом неведомом мире, почти что на другой планете… И ему заранее становилось совестно и душевно зябко.

Кроме того рано или поздно они всё равно их отыщут. Отыщут и заявятся. Пригреют для начала их в какой-нибудь ночлежке, найдут им переводчика, подключат полицию…

Пришлось взять несколько припасенных для удлинения отпуска или на другой экстраординарный случай “сикдейс” [1] Seakdays — так называют в Америке положенные для поправки здоровья оплачиваемые дни. Двенадцать оплачиваемых дней в году гуляй, болей, прибавляй к отпуску — делай что хочешь, но если будешь болеть дольше, это твое дело и дело твоей страховой компании — на работе больше двенадцати дней тебе не оплатят. Обычно оплату пропущенных по болезни дней свыше двенадцати в год осуществляет медицинская страховая компания. — Прим. автора. , поскольку, как и все более-менее здоровые люди, Рабинович в ближайшие пятьдесят лет болеть не собирался, и помотаться в поисках квартиры, а потом шуровать по знакомым и соседям, гараж-сейлам и, украдкой в темноте, — по свалкам, а потом подвозить и затаскивать на шестой этаж кровати, матрасы, стол, стулья, кое-что из посуды… Самое необходимое на первый день — отоспаться-перекусить-оглядеться, а потом уже пусть укомплектовываются потихоньку сами. Нет худа без добра: почистил, наконец, многолетние завалы в стенных шкафах, подвале и гараже, освободился от кое-какого старья. Правда, старье это в большинстве своем выглядело типично по-американски — будто только из магазина. Злился, обзывал жену, про себя, конечно, разными нехорошими словами, ругал себя вслух за мягкотелость и гнилой характер, но куда было деваться…

Ладно, встретил-привез…

На всех вместе английских слов было еще меньше, чем он предполагал, а понятия о том, куда они попали, что вокруг них происходит и чем надо им заниматься, чтоб продолжать жизнь, — вообще не просматривалось. И Рабиновичу пришлось отодрать изрядный кус уже непосредственно от самого отпускного времени, чтобы заняться хождениями-сопровождениями по всевозможным офисам для выматывающих своей нудной неспешностью оформлений, да еще после стояния в длиннющих душных неопрятных очередях. Это было оформление первоначальных документов, пособий, медицинских дел, талонов на питание и разного другого… — Вы уж нас не бросайте, Павлуша, — утирала глаза несвежим носовым платком тетя Фрося, — мы без вас совсем пропадем… Вы нам один близкий-родной человек на всю эту Америку…

Как-то Рабинович грустно подсчитал, во сколько влетела ему в денежном выражении почетная роль “близкого-родного”. Получилось, если считать только квартирные взносы и более-менее крупные траты, что-то за три тысячи. Сказать, что ли? Намекнуть? Не двадцатка же. Им-то какую-то часть этих денег вернули. Его денег… Поколебался-помаялся, потом махнул рукой — налог на жизнь. Поскорее бы только разделаться.

Но разделаться не получалось. Чуть ли не через день возникали ситуации, когда без него или просто без английского языка обойтись было невозможно. Но, слава Богу, случалось это теперь в разовом, так сказать, порядке. А регулярным стало общение с Федей. Из своего “спального” района он добирался до их дома пешком, а это был добрые полтора часа пути, но не тратиться же на метро, да и не давали ему никаких денег: испытано еще по житью-бытью в Стародырьево. Там хоть пустые бутылки обратно принимали…

Федя долго, иногда часами ждал, терпеливо покуривая на крыльце, и, завидев притормаживающую перед въездом на площадку перед домом машину Рабиновича, поднимался, тщательно отряхивал пузырящиеся, купленные еще в Стародырьевском сельпо брюки и торопился навстречу с вытянутой для пожатия серой крапистой от долгого специфического труда ладонью:

— Здорово, прохвессор! А я уже тута…

Они шли на кухню и садились за стол. Отрешенная Лена молча ставила перед ними ужин и выходила. Федя по-хозяйски подходил к холодильнику, открывал его и, если внутри стояла бутылка водки, брал ее, говоря при этом: “Люблю с холоду”. Если в холодильнике бутылки не было, вразвалочку направлялся в гостиную к бару… Уж там-то водка была всегда. Приносил, приговаривая: “Люблю с холоду, а коли нету, тогда любую”. Потом, облизывая губы от нетерпеливого предвкушения, наливал граммов по сто в чашки или стаканы, поскольку рюмок не признавал, и выдыхал:

— Ну, прохвессор, по первой… Будям.

— Нет, — отвечал Рабинович, обреченно ковыряясь вилкой в еще недавно любимом креветочном салате.

Так и стояла перед изнывающим Рабиновичем полунаполненная ритуальная чашка или стакан, пока долгая, выматывающая его душу процедура не заканчивалась. Федя не считал себя алкоголиком и поэтому в одиночку принципиально не пил. Федя любил культурно в умных беседах проводить свободное время, которым была теперь вся его жизнь.

Федя вел разговоры на разные темы, но первой по значению была еврейская:

— Цепкий народ — явреи, шустрый. Я теперя их крепко ценю, если хошь знать. Христа они, правдоть, распяли, но дело давнее.

— Евреи Христа не распяли. Его распяли римляне, — уныло парировал Рабинович.

— Итальяшки, что ль? Сорок лет живу — не слыхал. Но ты прохвессор, я тебе доверяю.

Часто Федины монологи касались интеллектуальных сфер.

— Если хошь знать, прохфессор, мериканский язык — совсем легкий.

Я вот туга третий месяц, а штук двадцать ихних слов уже наизусть знаю.

В сущности, подумал Рабинович, почти столько же, сколько и русских, если не считать матерных…

— Знаешь, прохвессор, как по-тутошнему будя “спасибочки вам?”. Сенька! Ей-ей! А кады надоть сказать “оченно уж благодарствую”, тады — Сенька Веру в мяч, как в копеечку, тудыть ее в хомут! Так и говорят! А взять, к примеру, “деньги”, ет, значить, — Маня, а можно еще — Кеша. А если здоровкаешься, говори “хайм”, не ошибешься. Или вот, предположь, требуется тебе сказать кому — звеняйте, мол, виноватый. Смело говори — “эй, сиську мни”. Стул иль там табуретка — “чей я?”. Стол — “тейбель-ебель”, вот те крест. А главное слово — “подай сюды” иль “немедля дай мне”, оно будить по-мерикански — “гиви”. Был у меня в армии ротный старшина Гиви Чачалидзе, зараза-мужик, скажу тебе…