Мюриэл Спарк - Девушки со скромными средствами

В далеком 1945 году все достойные люди в Англии, были бедными – за небольшим исключением. Улицы городов состояли из наскоро отремонтированных, а то и вовсе не отремонтированных зданий; там, где упали бомбы, высились груды каменных обломков или торчали остовы домов, похожие на гигантские гнилые зубы с высверленными зияющими пустотами. Некоторые изуродованные бомбежкой здания издали напоминали развалины старинных замков, но вблизи видны были обои самых что ни на есть обыкновенных комнат, расположенных одна над другой и выставленных напоказ, как на сцене – без передней стены; иногда где-нибудь под потолком пятого-шестого этажа покачивалась над бездной цепочка от сливного бачка; лучше же всего сохранились лестничные пролеты – словно демонстрируя новые формы в искусстве, они вели все выше и выше, неизвестно куда, открывая небывалый простор для воображения. Все достойные люди были бедными, это принималось за аксиому, а лучшие из богатых чувствовали себя так, будто тоже были бедны.

Сокрушаться при виде всего этого не имело никакого смысла; с таким же успехом можно было бы сокрушаться по поводу Большого каньона или любого явления природы, не зависящего от нашей воли. Люди продолжали сетовать на погоду, или плохие новости, или на то, что Мемориал принца Альберта совсем не пострадал от бомбежек и даже не дрогнул.

Клуб принцессы Тэкской [1]стоял наискосок от Мемориала в ряду высоких, чудом уцелевших зданий; неподалеку на улице и в скверах за домами упало несколько бомб, так что снаружи здания были в трещинах и внутри все еле держалось, но пока еще в этих домах можно было жить. Выбитые стекла заменили новыми, и они дребезжали в плохо пригнанных рамах. А совсем недавно с окон на лестничных площадках и в ванных комнатах смыли битумную светомаскировочную краску. В тот год, когда подводились итоги войны, окна играли важную роль: взглянув на них, сразу можно было определить, обитаем ли дом; а в предыдущие годы окна приобрели особое значение – по ним проходила опасная зона между домашней жизнью и войной, шедшей снаружи, и, когда выли сирены, люди говорили друг другу: «Осторожно! Не подходите к окнам. Стекла могут вылететь».

В Клубе принцессы Тэкской начиная с 1940 года стекла выбивало трижды, но прямого попадания не было. Окна верхних комнат выходили на неровные верхушки деревьев Кенсингтонского парка на противоположной стороне улицы, а если немного высунуться из окна и повернуть голову, за деревьями можно было разглядеть Мемориал принца Альберта. Отсюда, из верхних окон, была хорошо видна противоположная сторона улицы, примыкающая к парку, и аккуратные фигурки людей, проходящих поодиночке и парами: они катили перед собой колясочки с микроскопическими младенцами и провизией или несли крошечные сумки с продуктами. Все носили с собой сумки на случай, если повезет и в магазине по дороге вдруг окажется что-нибудь в свободной продаже, а не по карточкам.

Из окон нижних этажей прохожие на улице казались не такими маленькими и виднелись дорожки парка. Все достойные люди были бедными, и среди всех достойных людей больше всего были достойны внимания девушки из Кенсингтона, которые выглядывали из окон рано утром, чтобы узнать, какая погода, или подолгу всматривались в зеленый сумрак летних вечеров, словно стараясь заглянуть в будущее и различить там любовь и все, что с ней связано. Глаза их горели нетерпением, похожим чуть ли не на отблеск гениальности, но это была просто молодость. Эти девушки более или менее отвечали условиям параграфа первого из Внутреннего устава, принятого в далекие наивные времена короля Эдуарда VII [2]:

«Клуб принцессы Тэкской призван оказывать материальное вспомоществование и обеспечивать социальную защиту девушкам из хороших семей, со скромными средствами к существованию, не старше тридцати лет, которые, поступив на службу в Лондоне, вынуждены жить отдельно от семьи».

Все они сознавали, каждая по-своему, что никто из ныне живущих не может сравниться с ними: ведь самые очаровательные, изобретательные и трогательные, а порой и самые неукротимые на свете – они, девушки со скромными средствами.

– Слушай, у меня новость, – сказала Джейн Райт, корреспондентка женского журнала.

На другом конце провода ей ответил голос Дороти Маркэм, владелицы процветающего агентства по найму манекенщиц:

– Где ты пропадаешь, дорогая?

Верная привычке, оставшейся у нее со времен их общей юности, Дороти всегда говорила с воодушевлением:

– У меня новость. Помнишь Николаса Фаррингдона? Он часто бывал у нас в Клубе сразу после войны. Не то анархист, не то поэт. Высокий такой…

– А, тот, что лазил на крышу и спал там с Селиной?

– Да-да, Николас Фаррингдон.

– Помню, конечно. Он что, снова объявился?

– Нет, он принял мученическую смерть.

– Что-что принял?

– Мученическую смерть, на Гаити. Его убили. Может, помнишь, он ударился в религию…

– Да я же только что с Таити, там чудесно и люди такие чудесные. А откуда ты знаешь?

– Не Таити, а Гаити. Только что агентство Рейтер сообщило. Наверняка это тот самый Николас Фаррингдон; там сказано: миссионер, в прошлом поэт. Я чуть не умерла на месте. Я же его прекрасно знала тогда, представляешь? Его прошлое вряд ли станут ворошить, не то пропала история о герое-великомученике.

– Как же это случилось? Что-нибудь ужасное?

– Понятия не имею. Они дали совсем коротенькое сообщение.

– Ну так разузнай по своим каналам. Я просто потрясена. Слушай, а у меня тоже полно новостей.

«Комитет правления выражает недоумение по поводу протеста членов Клуба, недовольных новыми обоями в гостиной. Комитет желал бы подчеркнуть, что плата за проживание, вносимая членами Клуба, не покрывает текущих расходов Клуба. Комитет с сожалением констатирует, что подобный протест явно свидетельствует о падении традиционного духа Клуба принцессы Тэкской. Комитет призывает всех членов Клуба еще раз обратиться к основным положениям устава».

Джоанна Чайлд была дочерью сельского священника. Живой ум сочетался в ней с сильными, подчас неосознанными эмоциями. Она готовилась стать преподавателем декламации и, посещая школу драматического искусства, уже имела собственных учеников. Выбор Джоанны объяснялся тем, что у нее был красивый голос и она любила поэзию – такую любовь, наверное, кошки питают к птичкам; поэзия – и особенно стихи, предназначенные для декламации, – волновала и завораживала Джоанну; она набрасывалась на стихи, играла ими, внутренне дрожа, и, заучив наизусть, читала вслух с упоением.