Шандор Тот - Как дела, молодой человек?

Они, наверно, страшно боятся бога, оттого и ноют. Потом славили богородицу: распрекрасная мати наша, и мудрейшая, и брака священный ковчег, и всевластная, и срама не имущая! Какого еще срама?

Лацо тоже скулил, как будто исполнял сольный номер под названием «Молитва выпускника». Старухи бормотали с понурым видом, а он лицедействовал и старался мне показать, как отлично разбирается во всех этих штуках.

Высоко, под сводом, был нарисован гигантский глаз - величиной с мою голову. В каком месте ни станешь, глаз настигает тебя всюду.

Наконец мне надоело нытье старух, и я вышел на улицу. Там уже зажглись фонари.

Я остановился под фонарем. Рядом в траве белели маргаритки. Я сорвал одну и стал вертеть. И чего-то ждал: может быть, того, что она заговорит или вдруг преобразится - мне часто приходят в голову совершенно нелепые мысли.

Но тут я услышал шаги и бросил цветок. Подошел Лацо.

- Боишься бога, да? - спросил я.

- Не боюсь,- ответил он неуверенно.

- А зачем же скулишь? Господи, помилуй, господи, помилуй!..

- Святыми вещами не шутят.

- Вы-то скулите, а бог вам ни звука. Что за глаз там наверху?

- Это знак божий.

- Понимаю, что знак. Но ничего ж не случается.

- А что должно случиться?

Мне-то откуда знать? Я промолчал.

- Когда мы умрем, тогда и случится,- сказал он тихо и отвел глаза.

- Откуда ты знаешь?

- Знать это нельзя. Надо верить.

- Ага.

- Отец запретил,- сказал он, кусая губы,- спорить об этих вещах.

- А кто спорит? Всему этому грош цена.

- Чему?

- Всем этим фокусам.

Ему, видно, хотелось поспорить, но он не решался нарушить запрет отца.

- Ну, я пошел,- сказал Лацо.- Ты математику сделал?

- Нет. Примеры трудные?

- Да вот общее кратное...

Он стал объяснять, но я не мог слушать. Я думал о том, что будет дома.

■

Я хотел проскочить через проходную комнату, но там стоял папа - один рукав рубашки у него был закатан, другой расстегнут и болтался. Он говорил по телефону, перекладывал трубку из руки в руку, страшно гримасничал, вертел карандаш и сердито инструктировал Кёрнеи, который, должно быть, никак не мог взять в толк, что какие-то строительные документы пропали, а наряды свистнули. Настоящие гангстеры, кричал папа, дело адски запутанное - на такую подлость способен лишь тот, кому сам черт не брат.

А кому же он брат?.. Опять туман, сплошной туман. И спросить нельзя. Папа смотрит на меня, как сквозь стекло, налитыми кровью глазами, ерошит волосы и едва держится на ногах.

Я прошел к себе в комнату — «занятий с детьми» сегодня, конечно, не будет. Хотел сразу же разделаться с математикой, но мысли уплывали совсем в другом направлении. Старик трусит... Это слепому видно.

На столе был географический атлас, я открыл его, и из него выскользнула открытка с обнаженной женщиной. Сейчас ее порву. Как только взгляну на нее, вспоминается Фараон. Он ведь знает, что она у меня, так что можно и сохранить, но не стоит.

Я собрался было ее разорвать, но в этот миг — то ли ресницы у меня шевельнулись, то ли открытка качнулась — левая грудь стоявшей на коленях девушки дрогнула, будто она вздохнула, потом она подняла полуприкрытое копной волос лицо и засмеялась.

Что за чушь! Я даже обозлился: зарябило в глазах, вот и мерещится всякое, чего нет и быть не может.

В этот момент дверь внезапно открылась и вошел папа, совершенно взъерошенный. Я вмиг затолкал открытку в атлас, правда, чуть поспешней, чем следовало, но он, к счастью, ничего не заметил.

— Как дела, молодой человек? — спросил папа рассеянно.

— Как сажа бела, — сказал я со смешком, а он, тяжело опустившись на стул, облокотился на письменный стол.

— Где мама?

— Не знаю, — сказал я, кривя рот.

Папа вытащил смятую сигарету и тоже скривил рот, но он, ей-богу, даже не подозревал, что гримасничает. Просто мы оба вдруг сделались нервными.

— А ты где был?

— На летенье.

— Где?

— На литании. Это на диалекте — летенье, — я смотрел на него снизу вверх: ну, что, опять дрессировка? — Кати тоже нет дома!

— Кати спросила, можно ли ей уйти. А вот ты пропадаешь неизвестно где.

Он помолчал, возясь со своей завалящей сигаретой.

— Ты был на литании? Что ты там делал? — спросил он наконец с удивлением.

— Слушал орган и давился от смеха.

— Ты ходишь на литанию давиться от смеха?

— Да нет. Просто Лацо там причитал, как баба... Господи, поми-илу-уй. — И я захохотал, правда, не очень искренне, но папа не стал смеяться. Тогда и я заткнулся.

Тут он снова скривил губы и спросил ободряющим тоном:

— Раз ты туда пошел, значит, тебя что-то интересовало, не правда ли? Ты так редко о чем-либо спрашиваешь.

— Видали мы таких циркачей.

— Что?

— Меня не интересует церковь.

Он недовольно тряхнул головой, потом с непередаваемым отвращением окинул взглядом мой стол.

— Что ж, займемся математикой?

— Геометрией, — уточнил я и открыл тетрадь. Но он встал, подошел к окну, потом вернулся. Ему было сейчас не до геометрии. Попробуем тогда другое, подумал я, а там будь что будет. — Папа, почему ты сказал, что тем сам черт не брат?

Он остановился как вкопанный и так пристально посмотрел на меня, будто видел впервые.

— Это такое выражение. Оно означает...

— Я знаю, что оно означает.

— Если тебе интересно... как-нибудь расскажу... Хотя для тебя это несколько сложно. Но так и быть расскажу. Договорились?

Я поднял плечи — ладно, и это неплохо.

Мы склонились над тетрадью, и он сразу увидел обведенный кружком пример. Мне страшно не хотелось решать, но я сейчас же взялся за дело и постарался сосредоточиться. А он отошел от стола и прислонился головой к окну.

— Готово! — сказал я.

Папа, не отходя от окна, устремил на меня вопрошающий взгляд.

— Объем шара 1533,5 кубических метра.

— Неверно, — сказал он. — 1650,5.

— Откуда ты знаешь? — удивился я.

— Откуда, откуда... Вычислил, — сказал он небрежно.

Я пересчитал — он был прав. Считает он просто удивительно. В юности он занял первое место на всевенгерской математической олимпиаде, но никогда об этом не рассказывает, будто стесняется. Он говорит, что война уничтожила все его честолюбие. По-моему, это ужасно. Зачем он поддался? Ведь он остался в живых! — неожиданно мелькнула у меня мысль.

— Верно. 1650,5, — сказал я. — Ты в уме сосчитал?

— Да, в уме. Хочешь знать как? Есть такой способ, — сказал он, оживившись, и рассеянно взял со стола атлас. Кровь у меня застыла. Вот сейчас, сию минуту начнется скандал! Он держит атлас в руках... Может, пронесет, может, не раскроет... Все кончено. Он не раскрыл, но держал так некрепко, что коленки женщины высунулись. Открытка в руках у родителя... Караул! Сбегу! Не признаюсь ни за что! Он молчал, сердитый, растерянный, но мускулы на его лице странно дрогнули, как будто он сдерживал смех — так, во всяком случае, мне показалось.