Шандор Тот - Как дела, молодой человек?

— Попытайся заснуть, родной!

Внезапно в моем воображении всплыло папино лицо, его оживленные глаза с красными прожилками, неприлично грязная рубашка — я видел это так явственно, что должен был сейчас же сказать:

— У папы грязная рубашка.

— Что ты говоришь?

— Рубашка такая грязная, будто он вывалял ее в земле!

Она сидела поникшая и молчала.

— Этим он тоже позорит меня.

— Да нет же! Просто ему там плохо.

— Он этого хотел. Он нас бросил.

— Он скоро вернется.

— Он так сказал? — Глаза ее блеснули, как внезапно вспыхнувшие фонарики.

Я молчал и знал: сейчас я сделаю то, что до этого лишь на миг мелькнуло в моем сознании. Им самим не под силу, а мне легче.

— Он сказал, что ему очень не хватает тебя...

— Меня? — спросила она, и фонарики вспыхнули снова.

— Да.

— Ты лжешь, мальчик! Зачем?

— Я не лгу. Он повторил это дважды! — Я смотрел на нее не моргая, хотя глаза мне жгло нестерпимо.

— Ты бы лучше поспал,-— сказала мама.

— Он просил передать, — продолжал я твердо, — чтоб ты простила его. Ему страшно хочется, чтоб ты его поняла.

— Ты сочиняешь, мальчик! Твой отец никогда бы этого не сказал...

— А теперь сказал! — настаивал я решительно и капризно.

Мама заплакала, на мгновенье прижалась ко мне головой, потом с искаженным от рыданий лицом, запинаясь, сказала, что я весь горю и что было бы хорошо, если б папа умел так прекрасно лгать.

Я немного обиделся — она ведь попросту называет меня лжецом. Но за сегодняшний день я так измотался, что с меня было довольно. Я чувствовал, если наша беседа продлится еще минуту, я уже не заплачу, я буду кричать, выть.

— Голова больше не горит, — пробормотал я и снял со лба ее руку.

— Спи, родной, — сказала мама, простилась и вышла, но вскоре вернулась и заставила меня проглотить таблетку. Я знал, что это снотворное. Смежив веки, я увидел какой-то радужный свет, и так странно мне было сознавать, что вот и я засыпаю с помощью снотворного.

■

В щель между шторами проникал дневной, резкий свет. Я все, конечно, проспал. И все-таки не вскочил — в голове засела неотвязная мысль: папы нет дома, и я принял снотворное, так что ничего удивительного. Из-за двери я слышал шаги и возню Кати. Может, позвать?

— Кати!

Она вошла сразу, уже в школьном фартуке.

— Кати! Который час?

— Без четверти два. Не расстраивайся... Мама не велела тебя будить. Что с тобой случилось?

Информируя ее, мама, должно быть, в подробности не вдавалась.

— Ничего, — сказал я и отвернулся.

— Здорово тебе всыпали! — В голосе ее слышались ехидство и сочувствие. Она раздвинула шторы, и в комнату хлынул яркий солнечный свет. Грустно... Ни разу в жизни я не спал до двух часов дня. Что же будет?

— Есть хочешь? — спросила Кати. — Не хлеб с жиром... Вечером мама сварила мясной суп. Встань, поешь.

— Потом.

— Где тебя избили?

— Меня не били.

— Я же вижу, — сморщившись, протянула Кати. — Вечно ты со всеми ссоришься.

— Семейная черта, — отрезал я. Имел-то я в виду одну Кати, но вдруг сообразил, что это применимо ко всем нам.

— Тебе бы лучше молчать... Ты ведь ссоришься больше всех...

Я задумался. С ней-то явно не стоит.

— У нас каждый считает, что виноваты другие, все, кроме него...

Кати сразу взвилась.

— Я сейчас же позвоню папе и скажу... — начала она шумно и вдруг осеклась.

Я облокотился о подушку. .

— Что именно?

— Чтоб он шел домой!

— Кретинизм! —сказал я и лег опять.

— А что мне ему сказать? — спросила она непривычно кротко, присела на край постели и зашелестела страницами книги.

— Не надо его звать домой! Просто поговори с ним повеселее... скажи, что у нас все отлично, погода прекрасная, солнце...

— Не придуривайся!

— ...Одно только плохо, что мама не спит по ночам. Глотает снотворное!

— Ага! — пробормотала Кати, желая казаться смышленой и в то же время не смея переступить черту, обозначенную для детей.

— Скажи ему вот что: мама жаловалась, что ей страшно не хватает папы, — внушал я настойчиво, но безуспешно.

— Этого я не скажу, — заупрямилась Кати и отодвинулась.

— Вот дурья башка! Это же самое главное!

— Он ни за что не поверит!

— Не валяй дурака! Делай, что тебе велят! — заорал я, трясясь от злости.

Кати испуганно вскочила, захлопала глазами и чуть не разревелась.

— Хорошо, я скажу, только не кричи на меня! — согласилась она наконец.

— И еще скажи, чтоб с мамой он был поласковей. Поприветливей, понимаешь? — сказал я не слишком приветливо.

— Понимаю, не такая уж я дура.

Я вскочил с постели и потребовал чистую рубашку. Она, как водится, заартачилась: дескать, взял себе манеру приказывать. Я пошел в ванную.

— Мама звонила твоему классному руководителю, — сообщила она мне в спину. — Все улажено... Он сказал, чтоб ты зашел, когда поправишься...

— Зашел? Это еще зачем? — Я пытливо вглядывался в физиономию сестрицы, но она смотрела на меня совершенно невинно, ничего не подозревая.

— Сам знаешь зачем. Может, подрался или еще что-нибудь.

— Ага! — сказал я, будто бы догадавшись. В общем, чистейшая муть. Фараон о драке не знает. А если б и знал, что тогда? Ему ведь вовек не догадаться, из-за чего была эта драка.

■

Когда на площадке третьего этажа я увидел Агнеш, в голове у меня мелькнуло, что произнести первое слово дьявольски трудно. Какой-нибудь слюнтяй никогда б не решился. Что ж, попытаюсь, подумал я кисло. Нельзя быть слюнтяем.

Агнеш, конечно, заметила меня сразу и еще у дома нарочно замедлила шаг. Она шла и оглядывалась, будто бы совсем равнодушно, но походка ее выдавала: она меня форменным образом подманивала. Агнеш не выбирает. Попадись ей хоть пень березовый и обрати на нее внимание, она б и его не пропустила.

У Майора на перекрёстке она остановилась. И сгорала от любопытства, куда я поверну. А я, не дойдя до нее нескольких шагов, молча остановился и довольно стойко выдержал ее взгляд.

Помахивая сумкой, она заговорила первая:

— Ты шел за мной?

— У меня тут как раз дела.

— Да? А какие?

— Я хотел попросить прощения у одного человека, — сказал я с удивительной легкостью, зато Агнеш смутилась.

— Ну, пожалуйста! — сказала она и шевельнула плечом, подзывая к себе.

— Вот только не знаю, будет ли тот человек один.

Агнеш засмеялась.

— Не валяй дурака, Андриш... Я уже не сержусь.

— Словом... ты ждешь кого-нибудь или нет?

— Противный мальчишка! Никого я не жду.

— Тогда дело другое. Прости меня.

— Ха-ха, просто взять и простить?

Я промолчал, зная, что сейчас начнется самое безрадостное кривлянье — она потребует, и мне придется ломать комедию, хочу я того или нет.

— Я смотрела телеспектакль, — хихикнув, начала она, — и там, представь себе, он упал перед ней на колени.