Шандор Тот - Как дела, молодой человек?

Фараон был настроен миролюбиво и, вызвав меня в коридор, попросил зайти к нему домой.

— В понедельник. Хорошо?

Я, само собой, согласился. Но как я ненавижу эти визиты, дьявольски ненавижу! Сегодня еще только пятница. Так что до понедельника у меня есть время поразмыслить.

■

Суббота просто прелесть! Хорошо бы куда-нибудь смыться, да не вышло. По субботам уроков я не учу и развлекаюсь господином Геринцем. Крохотный металлический человечек раздраженно кланяется магниту, потом с торжествующим видом выпрямляется и укоризненно качает головой.

Забава, конечно, пошлая. Но вот я всматриваюсь в блестящую, как зеркало, поверхность стола, где отражается неподвижный господин Геринц, и мне кажется, что нервное напряжение, царящее у нас в доме, заставляет металлического человечка вздрагивать даже без магнита.

Дверь у меня распахнута настежь, но я не решаюсь ее закрыть. Самое время притвориться, как букашка, мертвым.

В проходной комнате взад и вперед возбужденно расхаживает мама. Куда-то она собралась: на ней ее любимое голубое платье, волосы собраны в пучок, глаза пылают, на щеках горят пятна; постукивая кулачками один о другой, она поминутно глядит на часы. В новеньких туфлях на шпильках она ходит, слегка наклонясь вперед, но меня это нисколько не удивляет. Вечно балансировать на таких ходулях — просто фантастика!

Я поднял магнит.

— Кати! — раздался в этот момент голос мамы.— Позвони в управление!

Господин Геринц испуганно отвешивает поклоны.

— Да, мама,— по-военному откликнулась Кати каким-то отсутствующим голосом. Потом просунула голову в мою комнату.— Андриш! Ты не видел косынки в горошек?

Я показал ей на телефон — иначе будет скандал,— но Кати выдвигала и задвигала ящики стола, пока снова не раздался раздраженный мамин голос:

— Зачем тебе косынка? Делай, что я велела!

— А мне нужно для репетиции. Скоро придут девочки,— пояснила Кати.

Наконец она сняла трубку, но, по-моему, весьма неохотно. Мы все трое прекрасно знали, что папы в управлении уже нет. Мама просто лезла в бутылку и телефонным звонком взвинчивала себя еще больше.

— Что спросить?

— Что, что! Спроси, там ли еще отец! Ведь уже пять часов.

Кати набрала номер.

— Целую руку, тетя Гизи,— сказала она.— Говорит Кати Хомлок. Скажите, пожалуйста, папа уже ушел? Давно? А он не сказал, куда?

— Кати! — в ужасе крикнула мама.— Ты с ума сошла? Положи трубку!

— Да, да. Спасибо, тетя Гизи,— заикаясь, проговорила сестрица, и послышался щелчок аппарата.

— Разве я велела допытываться, куда он ушел? Я велела спросить, там ли еще отец! На тебя даже в этом нельзя положиться.

— Он поехал в Уйпешт! — пожимая плечами, сообщила Кати.

— В Уйпешт! В субботу после обеда! Мы собирались в гости, а он поехал в Уйпешт!

Мама опять начала расхаживать — и я прикрыл дверь.

Но тут снова ворвалась Кати и снова дверь не закрыла. А, плевать! Закрывай не закрывай — все равно слышно. Ой-ой-ой! Ну и матч предстоит сегодня!

— Ты не видел косынки в горошек? — Кати, глядя на меня, сконфуженно мигала.

— Видел. Собственными глазами.

— Где?

— На площади Сена. Два мильтона тащили ее в отделение.

— Перестань паясничать! Мне нужна косынка. Сейчас придут Жужа Гал и Мацо Шипош.

— Как нельзя более кстати. Дамы будут иметь удовольствие присутствовать при чудесном спектакле.

Кати тяжело вздохнула и повалилась на тахту.

■

К шести часам, когда явился родитель, мама дошла уже до второй стадии истерики.

Папа сразу почувствовал, что пахнет порохом, и самым задушевным голосом спросил, какие новости и что делаем мы, его отпрыски.

Мама, как водится, не ответила.

На все папины вопросы она предпочитала выкрикивать, что уже седьмой час.

Наконец папа сообразил. Он до последней минуты работал, и Зойоми у него просто вылетели из головы; ничего страшного, сейчас он им позвонит, извинится и скажет, что сегодня они с мамой не придут. Он устал, как собака, и вообще лучше к ним не ходить.

— Почему? — спросила мама.

Мы с Кати прислушивались к маминому голосу. У Кати даже округлились глаза. Но я лишь махнул рукой: спокойно! Матч еще не окончен.

Папа ответил что-то вроде того, будто у директора рыльце в пушку и скоро выяснится, кто его друзья.

Такое странное заявление мама оставила без ответа, лишь заметила, что как раз из-за этого она целый день волновалась.

Потом прошла в свою комнату и захлопнула дверь.

Папа позвонил Зойоми, сказал, что они не придут, и пошел к маме.

Там начался следующий раунд — папа рассказывал, как ему удалось найти сверхурочную работу.

— В Уйпеште? — спросила мама.

Тут папа обиделся. У мамы только и дела, что «шпионить» за ним и ставить его в неловкое положение. И опять, неизвестно откуда, на свет вылезли новые туфли.

— Я ни на что не имею права. Я отнесу их назад, раз тебе так хочется! — крикнула мама, и что-то грохнуло об пол два раза.

— Ты всегда передергиваешь! Дело не в туфлях... хотя сейчас конец месяца... Могла бы и подождать... Я хочу одного: немного покоя!

— Вот как! А мне, по-твоему, не нужен покой? Скажи, Шандор, неужели я все должна терпеть? Ведь от тебя разит на весь дом...

- Что ты сказала? Чем разит?

- Чужими духами... Ты весь пропитался ими! - крикнула мама.

- Нет, с меня хватит! Противно возвращаться домой! Если б не дети...

- Пожалуйста! Можешь уйти!

Дважды хлопнули двери, возвестив, что мама вихрем пронеслась по квартире и вылетела в кухню плакать.

На Кати я не смотрел: она страшно боится, чтобы кто-нибудь из них действительно не ушел.

Когда я наконец решился заговорить, голос у меня был совершенно хриплый:

- Не волнуйся! Он не посмеет уйти.

Кати с сомнением всматривалась в мое лицо, и я чувствовал себя довольно мерзко.

- Говорят тебе, что он не уйдет,- значит, не уйдет. Не посмеет уйти. Да и мама этого вовсе не хочет.

По правде сказать, опасаться особенно было нечего. Сегодня они поругались, завтра он принесет ей цветы, а нам кучу подарков. И мама вовсе не хочет, чтоб он уходил, но вот заведется и твердит: «Уходи!» - будто бес в нее вселился. Но тон у нее такой, словно она угрожает: вот уйдешь - и все мы погибнем. И папа это прекрасно знает. Пусть он резкий, несдержанный, но он и не думает нас бросать.

Пока они ссорятся, мы с Кати беспокойно считаем часы. Кати мнет носовой платок, и у нее дрожат губы. Она боится еще больше, чем я, что какая-нибудь их перепалка кончится разрывом и мы ничего не сможем предотвратить. Сколько раз мы старались их примирить - не получалось. Мне очень жалко маму: утром она уходит чуть не в слезах, потому что до вечера мы остаемся одни. О времени она вовсе не думает, папу провожает до угла, долго-долго прощается, оправляет отвороты пиджака, быстро, украдкой целует. Он нетерпеливо поглядывает то на уличные часы, то на трамвай, а она топчется вокруг него и все не отпускает - как будто отдает взаймы...