Александр Вяльцев - BLUE VALENTINE

А в это время соседи сверху, сменившие старушку, этакую палеевскую Аннушку, со стуком шагали по потолку, высоко поднимая ноги.

Вернувшись домой он лег на диван, но не с удовлетворением, как Обломов, а с чувством разочаровавшегося в себе Штольца.

Сделав все, что надо, добившись своего, он растратил все силы. И просто не имел мыслей — как жить дальше? Он боялся жить прежней жизнью, опасаясь рецидива, да и не желая вовсе — писать, того, чем он беспрерывно, хоть и без внешнего успеха, занимался уже пятнадцать лет подряд. Он должен был зарабатывать деньги и, в общем, был готов к этому, но ничего не предпринимал. Ему уже было не больно. Даже боль не наполняла его. Там ничего не было. Скука, “философское” ожидание далекой смерти. Захар боялся, что бесстрашие сменится легкомыслием, мудрость и боль — незамысловатым весельем и легкой развлекаловкой.

Какой же результат? Что достигнуто? — Он был у края своей силы и созерцал его. Он знал все, что касалось того, что ему делать и как себя вести. У него почти не было сомнений. В том — как действовать. Лишь — зачем? Теперь он знал — зачем. Он и здесь, наверное, не ошибся. Если бы занять этой силы на карьеру. Но это невозможно, так как сила дается тому, кто действует бескорыстно. То есть до предела эгоистично: жизнь — смерть.

Теперь главное было — не раскиснуть, не сделать ошибок прежней жизни. Когда вяло, без жертв, без оголтелого броска вперед, может быть, никуда…

Нельзя было рассчитывать лишь на ее “сознание вины”, нельзя было злоупотреблять ее смирением и поддаваться на уговоры “писать”. Какое-то время он был таким, о каком она мечтала. Таким он и должен остаться. Благо, ничего ценнее ее у него теперь не было.

Утром Оксана сказала:

— Мне приснился ужасный сон. Будто я под черную юбку надела мои черные джинсы, под джинсы колготки, а потом еще надела черные туфли на высоком каблуке. Представляешь, какой кошмар!

Так много черного: даже уходить из дома страшно.

Лицо Даши — напряженное и застывшее (из-за детей, которых они взяли с собой на корт: Лизку и ее подругу): почти некрасиво. Она встречалась с Захаром тайно от Артура. Это ему мало льстило. “Измена” родила мышь: они просто играли в теннис.

Из-за ее настроения Захар тоже скис. Солнце било в глаза, игра не клеилась. Сменили корт. На новом месте было сумрачно и гораздо больше осени и опавших листьев, среди которых скакал мячик. Захар расслабился, и игра стала лучше, хотя корт был непривычный, грунтовый.

Потом они гуляли по дорожкам заросшего, как парк, спорткомплекса.

— Я чувствую, что теряю форму, — вдруг сказала Даша со своей привычной грустной усмешкой.

“Теряла” она ее скупо. Но, может быть, отчасти была права, если “форма” — очаровывать на мах. Если форма — невозмутимо следовать прихотливому рисунку жизни.

— Да нет, кое-что осталось, — попытался утешить Захар. Он оценил несвойственную ей жалобу.

Да, она была слаба, как все женщины. Как все люди. Она дошла до того, что стала с ним обсуждать вечные, как смена времен года, проблемы с Артуром, этим жутким Артуром, который не хочет жениться, но и не отпускает ее.

Захар верил, что она страдает, но не совсем верил в то, из-за чего она страдает: не было пары, которой такое существование подходило бы больше: два свободных человека, живущие лишь ради себя и своего дела. Очень красивая, очень современная, очень европейская пара. Никаких столкновений из-за детей, денег, потерянного телефонного счета, незакрытого тюбика с пастой. У каждого свой дом, своя жизнь, свои скверные привычки, не понуждаемые ни ради кого к мутации. Встреча с любимым, как праздник, возможность видеться, лишь когда хочется любви, как пить, лишь когда наступает жажда. Носить зонтик лишь в дождь, а не круглые сутки, не все дни подряд. Что может быть лучше?

Потом они говорили о Лизке, о других людях, о любви вообще в том ключе, в котором каждый из них был способен ее понимать. Они никогда не говорили о себе. У них хватало совести и разумности ничего не вспоминать и ничего не выяснять.

Захар не спешил и подошел очень близко — откуда хорошо видны достоинства и недостатки. Ни одна женщина не выдержит пристального разглядывания. Он заглянул за пелену очаровательного тумана: духов, смеха, голоса… Наша беда — это недостаточность. Мы все одинаковы: хотим, но не можем дотянуть до идеала. Ее было жалко. Ему всех было жалко. Даже Артура. “Мне и так хорошо. Я патологически спокоен,” — убеждал он себя.

И еще он понял, глядя с Оксаной в тот же вечер фильм “Хиросима, любовь моя” Рэне, который взял в видеосалоне: женщина лишь на словах хочет, чтобы ее спрашивали. На самом деле мужчина должен брать женщину: без разговоров и разведок. Идти на риск и побеждать. Иначе она сама, может быть, никогда не решится (на любовь). Современные мужчины “ситуации постмодерна” не говорят о своей любви прямо, норовя заручиться гарантиями и дать меньше, чем взять. Они настолько не уверены в своих чувствах, что нерешительны, как овцы — и лишь томят женщину излишней осадой и вниманием, не приступая никак к последнему штурму. Так что женщина, наконец, говорит: “Хватит, убирайся, пока я тебя не убила в ожидании твоих поцелуев!” Или более манерно: “Я вас слишком долго любила, я к вам никогда не приду”.

Женщина хочет силы, чтобы за нее отвечали, за нее решали жизнь. И, соответственно, несли ответственность. А мужчина думает, что подходит к свободному существу, как и он сам, которое дорожит свободой, от которого можно и уйти, если что-нибудь не срослось. Вот этого женщина никогда не простит. Она отдается вся, но и заберет всего. Вплоть до пробуждения желания иметь от нее детей, то есть сделать нечто навсегда и бесповоротно. Иначе она не согласна.

Все сказанное, естественно, не касается женщин “феминистической ситуации”.

Кстати: о феминизме очень удачно сказал Рустам в гостях у Михи Долгопрудненского: “Феминизм — зеркало ничтожности мужчин”.

Когда мужчины становятся женоподобны, то есть безвольны, боязливы, нежертвенны, а жизнь — все более безопасной, то есть располагающей к одиночеству — естественно когда-нибудь услышать: “хам”, пропуская женщину вперед.

…У Михи собрались на вернувшегося из Италии Витю. Италия вроде Грузии. Тепло и много вина. Бесконечные застолья и спагетти под открытым небом. Сиеста с утра и до ночи…

У Даши были расширенные зрачки. Она уговорила Захара поехать, хоть он не любил Миху (еще один вариант Артура). Даже заехала на машине вместе с Рустамом. Она опять просила его. Захар никогда ни о чем ее не просил. Даша была последним человеком, к которому он обратился бы за помощью.

Он не мог забыть, как вскоре после Батуми зашел к ней, может быть, наиболее важному для него тогда человеку, просто поговорить, выплеснуть отчаяние, услышать какое-нибудь формальное утешение, как он ходил тогда ко всем, кто был “посвящен” в ситуацию. И услышал: