Александр Вяльцев - BLUE VALENTINE

Странно, но в культуре он любил то, что не делал сам: надсад, резкий безумный колорит, грубый откровенный обнаженный стиль пьяных, бескомпромиссных и бесстрашных поэтов-экспериментаторов, распутников и гомосексуалистов. Экспериментаторов прежде всего над собой. Захар же был почти академичен, почти Лосев или Тынянов (без новаторских заслуг последних и их трудолюбивого педантизма).

Наверное, все было от того, что у него была жизнь ума и не было жизни сердца. Довольно развитый ум разоблачал иллюзии и предупреждал об опасности. Слабое здоровье и расшатанные нервы препятствовали рисковать… На таком скудном пайке художник не живет. А ведь Матвей давно предсказал ему, что он эксперт, но — не творец искусства.

Утром позвонил Лёша. У него умерла мама. В субботу кремация и поминки.

Вот проблема и “разрешилась”. Завернувшаяся на теософии, она совсем разрушила отношения с Лёшей. И вдруг умерла от опухоли в мозгу. Может быть, в этом была вся причина.

Выносом тела из морга руководил усатый мужик в синем халате. Он же был водителем и хозяином “ритуального” автобуса. Людей было немного, все они поместились в автобус. Захар повез лёшиного отца, давно жившего с его матерью в разводе. Потеряв автобус при выезде из морга — они чуть не опоздали на кремацию где-то в Ново-Косино, на другом конце города, за кольцевой дорогой.

Суббота, площадь забита автобусами и народом, освобождающимся от своих родственников. Очередь сократилась за сто тысяч. Внутри — конвейер. Музыки было не слышно из-за металлического лязга под полом. Уже пустая тележка нелепо торчала в углу, пока ее не перехватили чьи-то нетерпеливые руки. Женщина-администратор командовала процессом: делайте то, делайте это, как в ЗАГСе: встаньте на коврик, сойдите с коврика, обменяйтесь кольцами… “Кто желает, может попрощаться с покойной…” — словно она уже их собственность. “Мы выражаем соболезнование. Ритуал окончен”, — скороговоркой, без точек. И уже ввозили нового покойного. Их же ушел в черную дыру в полу. Каково ему там?

Ужас, не дай Бог так же умереть! — думал Захар. Умереть вторично (в дыре — телом). А ведь все так и будет. Кладбище, конечно, гораздо человечнее. И никто не ограничивает тебя временем.

На поминках были пьяный мамин “ученик” Паша с женой и сестренкой Наденькой. Паша — работяга из Подмосковья с Апраксиными (по его уверениям) в крови. Отлично, по словам Лёши, пел, жил в деревне, рыл могилы, строил дома, дрался с женой. Лил слезы и говорил трогательные банальности о том, что для него значила лёшина мама, как она его духовно вела и спасала, мало ел, много пил. Какой-то прикол в нем все же имелся. Что-то от Бармалея, но без его богемной холености (Бармалей, сын академических родителей, страдальцев и лагерников, в прошлом году замерз пьяный на улице). Пашина жена — совершенная баба с лицом алкоголички. Два дня назад сестра ее Светка голая выбросилась с балкона. По виду не скажешь, что им тоже долго жить.

Захар тоже любил строить (строитель Сольнерс). Но здоровье не давало ему спиться. Он собирался трезвяком лелеять свою скорбь.

Теперь у Лёши будет квартира. В героически построенной даче отпадет надобность. А жаль: это была маленькая эпоха в жизни Захара. Place to survive, место защиты.

Но пока Лёша еще жил там. Вместе они смотрели лёшино видеокино о захаровом дне рождения. Видеокино — удвоение бытия. Философская, а не эстетическая проблема (пока — за отсутствием умения). Жизнь совершённая и увиденная в процессе совершения. Наполнившаяся еще одним смыслом, как все увековеченное и удлиненное. Располагающая к ответственности, как приговоренная длиться.

— Кто это? — спросил Лёша, показывая на Дашу. — Я за ней наблюдал весь вечер. Странная девушка.

Захар не поинтересовался, почему странная, это и так было ясно.

Потом поехал на собственную дачу, совпав с долгожданным включением электричества. Сосед катил на велосипеде, обмотанный проводом, как электрик Петров.

В доме было тихо и пусто, и совершенно не по-жилому. Мышь каталась по полу, словно капля ртути.

Кончился ремонт, кончился дачный сезон и кончились оправдания его безделья. Захар воспринимал осень, как что-то мучительное, она надвигалась на него глобальными решениями и не предвещала ничего хорошего.

Вместо работы он вновь записался в теннис.

Зимний теннис — не летний, это совсем другой порядок цен. Захар оправдывал себя, что это его единственное отдохновение.

Действительно, очумело носясь по корту, отрабатывая и нанося удары, иногда побеждая соперников — он испытывал прилив сил, почти любовное возбуждение. Душащая депрессия проходила. В жизни так мало радостей, и отказаться от этой последней — было бы очень горько.

К тому же он виделся здесь с Дашей.

В этом была какая-то слегка будоражащая игра: придет — не придет, что скажет, что сделает, будто она могла сделать что-то удивительное или важное для Захара.

Слушая бескорыстно болтающую Дашу, Оксану, иных умных дам, Захар подумал, что женщины более предрасположены к литературе. Они приметливы, завоевание своего места под солнцем у них с детства основывалось на слове (сплетне, уколах самолюбия, отыскании слабых сторон чужого характера). Мужчина действует напролом. У него много ставится на физическую силу и самоуверенность. Мир не осваивается, а отторгается как враждебное, требующее переделки. Женщины конкретны, их мир состоит из хорошо понятых мелочей. Ошибка грозит смертью, как у сплоховавшей бабочки.

Плести языком великолепные кружева, уничтожать языком — это оружие женщин. Мужчины никогда не культивировали именно этот способ борьбы. Замечательно остроумные и злословные женщины Шекспира. Словно советские истребители — мы не можем летать так высоко. Поэтому женщины-писатели гораздо злее писателей-мужчин. Женщина раскрывается в злословии, как мужчина в войне.

Его любимые женщины мастерски владели этим оружием. Поэтому он их боялся. Сколько раз его любимые мысли гибли под критическим действием их словесных кислот, под ударом их рационального и слишком конкретного ума. Но сейчас он был неуязвим.

И Даша, любимый труднопостижимый соперник-единоборец, перестала быть terra incognita. Многое в их отношениях изменилось: при встрече-расставании Захар целовал ее в головку, гладил по волосам. Она принимала это смиренно и тихо. Это было очень братски-сестренски, просто от большой симпатии, не требующей никакой корысти.

Но иногда она сама была очень нежна к Захару: брала его под руку, гладила ушибленную мячом спину. И тогда он пугался и прятался в скорлупу. И ночью не спал от растрепанных чувств.

А во сне он все больше как-то умирал: не мог ходить, ничего не видел, как внезапно ослепший. Буквы прыгали, в теле корявая стариковская беспомощность. Думал, вот поедет в Испанию, заняв у родителей денег, и поправит если не здоровье, то хотя бы сновидения…