Александр Вяльцев - BLUE VALENTINE

Около одиннадцати Даша спохватилась и сказала, что ей пора идти. Захар решил проводить. Он очень любил эти проводы близких ему женщин, рука под руку — только чтобы не дать упасть. И какая-то новая мера откровенности в недолгом ночном разговоре до метро. Он не понимал, где Оксана, предчувствовал тяжелый разговор — это его угнетало, не хотелось думать об этом вовсе.

Они вышли из подъезда и сталкнулись с Оксаной. Впрочем, она была не одна… Они стояли здесь и прощались. Оксана была в каком-то угаре: она отшатнулась от них, потом низко поклонилась, издалека, и страшно ненатурально засмеялась. Захар так же издалека поклонился им. Чтобы это могло значить, кроме того, что она пьяна (последнее время она часто пила на работе)?

У метро он поцеловал Даше руку и сказал спасибо. Может быть, за то, что он был при этой сцене не один.

Дома он сразу понял, что Оксана хочет ему что-то сказать, что-то страшное. Неужели то самое — окончательное? Ноги ослабли, бешено забилось сердце, он ждал и трепетал, как при объявлении смертного приговора (когда продолжение неизвестности, может быть, хуже топора).

— Ну? — спросил он намеренно спокойно.

Она отшатнулась от него в угол и заикающимся голосом, не отменяющим его торжественности, произнесла:

— Я считаю, что между нами отношения кончились. И я прошу тебя, сейчас, если ты можешь, уехать…

Поразил не смысл слов (чего они друг другу не говорили), но тон.

— Твоя любовь зашла так далеко?

— Да!… Наверное, я дура, что говорю об этом, но я слишком уважаю тебя, чтобы скрывать…

Пока он был оглушен и еще не чувствовал боли. Так же оглушенно, почти с облегчением стал собирать вещи. А она заперлась в ванне.

Он стал думать: доехала ли Даша? Самое простое — поехать переночевать к ней, а там видно будет. Такой повод: он отменял всякие ссылки на непрочитанные страницы. Но у нее молчал телефон. Холодно он сообразил, что она поехала к Артуру, ненавистному своему возлюбленному, а прочие друзья совершенно не в курсе, и у него не хватит духа им объяснять…

Из метро он позвонил родителям:

— Я сейчас приеду.

И вот он снова в своей комнате, столько лет спустя. Его состояние было, верно, столь отчетливо написано на лице, что родители ни о чем его не спросили. На следующий день они вдруг вспомнили про батумских друзей, к которым он мог бы отправиться с гуманитарной миссией. Сегодня же отец пойдет отбить телеграмму, послезавтра Захар улетит… Но как дожить до послезавтра?

И утром он сорвался на электричке к Лёше.

Лёша — бывший геолог и художник. Последние два года Захар редко видел его — с тех пор, как Лёша поселился за городом, потеряв желание и возможность снимать комнату в Москве, став плотником и строителем собственного дома. Пару месяцев назад Захар был у него, еще с Оксаной, и увидел, как далеко он продвинулся, превратив изгнание в смысл жизни.

У Лёши был их общий приятель Андрей-Хаер, приехавший на своей иномарке, и они заговорили о здешней коммерции, на которую Хаер убил год.

У него была палатка рядом с “Пекином”, место стремное и злачное. Ее теперь нет, осталась машина. Больше всего достал его контингент: бомжи, бандиты и шлюхи.

— Я боялся шизануться. Что-то начинает твориться с душой. И хотел, да больше не мог…

Необходимость этого была заметна по его помертвевшему, постаревшему лицу, усеянному какой-то сыпью…

Наверное, в этом было что-то самурайское, акутагавовское. Но молчание, но открытая отдача боли — были еще страшнее! Стоило только задуматься, сосредоточиться на ней — и он просто бы завыл, начал бы биться головой об стену… Это и так предстоит ему ночью, второй бессонной, кошмарной ночью…

Он был обманут легкостью, с которой он перенес кунцевскую разлуку. Может быть, потому, что сидел дома, в привычной обстановке, с книгами, работой. Не было чувства, что он ушел и что-то бросил. Не было ярости и обиды. Они разъехались, словно друзья, с ощущением, что так же легко могут снова съехаться. Когда не жжешь мосты — не чувствуешь и потери.

Но никогда его не выгоняли — он уходил всегда сам. И он сам решал, когда ему вернуться. Дверь как бы всегда была открыта. Не надо даже было каяться в чем-то, надо было просто спокойно объясниться и признать, что оба были неправы.

Все это в прошлом. Он не находил инструментов, которыми можно было здесь что-то поправить. Мосты действительно сгорели, и сжег их не Захар. Поэтому они сгорели по-настоящему…

Он выяснил это сегодня, позвонив ей вечером, после того, как днем заехал домой — отбуксовать сломанную машину и взять вещи. Он хотел попросить ее уйти на этот момент, но одновременно хотел застать ее или их, будто с поличным, словно только этим мог что-то для себя прояснить. Он позвонил от дома, и она сама спросила, хочет ли он, чтобы она ушла? И он вдруг безумно захотел ее увидеть.

Он позвонил в дверь, словно пришел в гости. Он увидел ее первый раз после двух недель, первый раз после того вечера. Она изменилась: с подстриженной челкой, что он никогда не давал ей сделать, с темными кругами под глазами, тоненькая, нервная, она казалась другим человеком, как женщина — невыносимо привлекательна. Он и правда чувствовал себя, как в гостях, лишь собака отнеслась к нему как всегда, виляла хвостом и жалась к ногам.

Он поставил на стол ликер, и они стали говорить, по виду очень спокойно. Он шел по минному полю слов, не называя главных вещей, стараясь понять — все ли для него кончено? Она щадила его, она ничего не говорила прямо, она не подводила к окну, чтобы показать: мир изменился. Можно было подумать, что они просто поссорились, как в январе, и что только от их доброй воли зависит — жить ли им вместе снова. Но она смотрела на Захара с мукой, пряча глаза, и на его прямой вопрос: “что же ты собираешься дальше делать?” — ответила:

— Не знаю, я сейчас в каком-то свободном полете, я куда-то падаю, и мне уже все равно.

— Может, тебя надо поддержать?

— Может быть…

Они даже целовались перед дверью:

— Если хочешь, мы все вернем, все изменим! Если хочешь, пусть у нас будут дети, я буду таким, как ты хочешь! — шептал он в полубреду.

— Что это ты вдруг? — засмеялась она.

— Я многое понял за эти дни, многое пережил.

— Я понимаю. Я тоже… Ты все-таки самый лучший… — сказала она на прощание, пряча глаза, и он ушел, так ничего и не поняв. Он, как мальчик, все надеялся, что самого страшного не случилось, что в ее словах было что-то другое.

Наверное, она впрямь жалела его.

Он ждал весь вечер, что она позвонит, начнет каяться и звать его обратно. А он еще подумает, поупирается. И вечером, когда тоска, как обычно, стала захлестывать его, она и правда позвонила.

— Я сижу одна, мне страшно грустно…

— А мне-то каково!