Сергей Бабаян - Без возврата (Негерой нашего времени)

— Андрей, что ты там делаешь? — донесся голос Ларисы.

— Ворону кормлю! — в отчаянии крикнул Андрей Иванович.— Я сейчас!

Лариса что-то сказала. За столом рассмеялись.

Андрей Иванович собрал тряпкой воду, промокнул, выжал тряпку над раковиной… жестоко обжегся; это совершенно его убило. Оскалив зубы, он сунул пальцы под холодную воду. Нестерпимо захотелось курить — но, мысленно идя на балкон, он вспомнил, что там птенец — голодный, будет кричать… С ожесточением плюнув в раковину, Андрей Иванович прямо на столе, без доски, накрошил яйцо и ссыпал его в первое попавшееся под руку блюдце.

Когда он, держа перед собой блюдце, ступил на балкон, — птенец так забился и заорал, что Андрей Иванович испугался и отшатнулся… Растерянный, стоял и смотрел он на беснующегося птенца, — потом спохватился, что крики, от которых у него заложило уши, слышит, наверное, весь дом, торопливо взял с блюдца упругий плотный кирпичик белка и бросил его в коробку. Птенец дернулся головою навстречу, но промахнулся — щелкнул клювом, как кастаньетами, — и, не обращая внимания на упавший перед его носом кусок, закричал еще пуще.

— Кр-ра-а! Кр-ра-а! Кр-ра-а! Кр-ра-а-а!…

“Что за черт”, — подумал Андрей Иванович и бросил еще, сразу два куска; птенец снова сделал выпад ножницами раскрытого клюва, опять промахнулся — клюнул стенку коробки — и опять на упавшие рядом куски даже не посмотрел. “Вот ведь бестолочь!” — рассердился Андрей Иванович — прежде чем сообразил, что птенец просто не умеет брать корм с земли. Это его сильно обескуражило; взяв вороненка к себе, он не предполагал каких-то особых связанных с ним хлопот: ну, посадить в коробку, поставить блюдце с водой, накрошить, как голубям со скамейки, хлеба… а птенец, если его возраст очеловечить, оказался грудным.

— Кр-ра-а! Кр-ра-а! Кр-ра-а!…

Вдруг (откуда-то из памяти детства, казалось, начисто позабытое) Андрей Иванович вспомнил, как учат клевать цыплят, — и даже вспомнил, откуда он знает это: из “Веселой семейки” Носова, — и это воспоминание секундно согрело его… Он опустился на корточки, согнул указательный палец крючком и, осторожно опустив руку в коробку, постучал ногтем по дну. Птенец даже ухом не повел и продолжал кричать, но уже не так громко, как раньше, — хрипловато и жалобно… “Цып-цып-цып, — стыдясь, прошептал Андрей Иванович, продолжая стучать. — Цып-цып-цып-цып-цып…Ешь, черт тебя подери! Ешь, проклятая птица!” Вороненок не ел; делать было нечего: Андрей Иванович захватил щепотью несколько кусочков яйца и нацелился в младенчески-розовый зев открытого клюва… птенец катапультно выстрелил головой, захлебнулся криком и буквально нанизался на щепоть Андрея Ивановича, заглотив его пальцы чуть не до третьих фаланг: глотка его была горячая, влажная, нежная… Андрей Иванович осторожно вытащил пальцы; птенец ожесточенно затряс головой, заглатывая куски и при этом совершенно по-собачьи отрывисто взлаивая:

— Гау-гау-гау-гау-гау!…

Всё яйцо исчезло — провалилось в блестящую розовую воронку — за полминуты: хватило бы и нескольких секунд, но Андрей Иванович просто не мог быстрее давать. Птенец скрипуче квакнул, надулся, втянул голову в плечи — превратился в пушистый, несколько примятый сверху и снизу шар — и обессиленно задернул глаза голубоватыми шторками. Андрей Иванович оперся локтями на парапет и с облегчением закурил: ему как будто передавалось волнение изголодавшегося птенца, и, пока тот не успокоился, он сам непонятно нервничал.

Докурив, Андрей Иванович вернулся в комнату и уже хотел было закрыть балконную дверь… но неожиданная мысль остановила его. Он вдруг смутно подумал (даже не подумал — почувствовал, как будто речь шла о нем самом), что за закрытой дверью птенец останется совсем один: один на крохотном выступе в стене огромного, как скала, тысячеоконного — тысячеглазого — дома, над пропастью ревущего двигателями и голосами двора, безнадежно, обреченно отрезанный от… от него, Андрея Ивановича — единственного человека и вообще существа на свете, которое может ему помочь… Подумав и почувствовав так, Андрей Иванович оставил балконную дверь открытой.

Надо было идти к гостям — о чем-то говорить, что-то отвечать, улыбаться: нет хуже муки, чем улыбаться, когда хочется выть. А как он стремился домой — в одиночество, в тишину… да что же это за издевательство такое?! Впрочем, возня с птенцом, как ни странно, немного его успокоила, и прежние тягостные мысли и чувства еще не успели возвратиться к нему во всей своей полноте; кроме того, ему страшно хотелось есть — по приходе домой его голод, заглушаемый бесконечным чаем с сухариками и табаком, всегда прорывался. Ну и что ж — он пришел с работы, ему хочется есть, он будет сидеть и есть, а они… пусть говорят. Андрей Иванович вздохнул и вышел из комнаты.

— Ну наконец-то, — сказала Лена, жена Евдокимова; Евдокимов, благожелательно широко улыбаясь, смотрел на него.— Накормил ворону-то? Ты прямо как кормящая мать.

Евдокимова громко, жизнерадостно засмеялась, подпрыгивая грудью и наливными плечами. Она была жгуче-черноволосой, жгуче-румяной, с высокой, даже как-то зримо тяжелой грудью, одета как всегда в яркие — красные, желтые, — тропического колорита цвета; раньше, глядя на нее, особенно ее пышную грудь, Андрей Иванович, стыдясь, иногда волновался, — сейчас ему было всё равно… Он кривовато улыбнулся и неловко развел руками — и пошел на свободный стул.

— Тебе положить салат? — спросила Лариса.

— Да, пожалуйста…

Справа от него подмигивал раздражающе-яркими красками и приглушенно воркотал телевизор. Сидящая рядом с Ларисой Настя неотрывно смотрела на него. Андрей Иванович тоже посмотрел. В телевизоре убивали: уродливые брюхатые вертолеты сновали над дымящимся гjродом, выпуская лучи ракет. Там, куда падал луч, вспыхивали красные звезды. Потом на экране появился узкий бледный человек с лягушачьим лицом — один из тех, кто начал эту войну, и что-то энергично забормотал. Андрей Иванович почувствовал такую ненависть, что у него дрогнули руки. Он подумал, что если бы он был террористом — то есть умел стрелять, подрывать,— он бы убил этого человека; для этого ему надо было только уметь взрывать и стрелять — убить, казалось ему, он был готов…

На столе была колбаса, ветчина, красная рыба, страшно дорогой заплесневший сыр — всё это на сервизных тарелках… Андрей Иванович уже давно почти не ел мясной гастрономии, лишь изредка уступая слабоcти и жене. Лариса иногда покупала деликатесы (так Андрей Иванович называл практически всё, что было дороже сырого мяча с костями), а он сердился: ребенку не полезно ни копченое, ни соленое, ни тем более искусственный фарш в полимерной кишке, — а им-то зачем?…