Сергей Бабаян - Без возврата (Негерой нашего времени)

(Позже, по размышлении, Андрей Иванович не без горечи понял, что спорить об этом бессмысленно. Справедливость есть категория нравственная, а не естественнонаучная или экономическая; это не физическое свойство природных тел — как плотность, вязкость, пластичность или теплопроводность, и не характеристика созданных руками или умом человека продукта или системы — как приемистость автомобиля, точность ньютоновой механики, норма прибыли или насыщенность рынка, — и потому истинность или ложность оценки по признаку справедливости, как и всякой этической оценки, не может быть проверена и доказана опытным путем. Любой добросовестный человек согласится, что если железо тонет, то оно тяжелее воды, но тот же человек с неопровержимым основанием может сказать, что если зло, причиненное им другому человеку, приносит ему добро, то это вовсе не зло, а добро. Если кто-то считает, что хорошо и справедливо убивать, красть, лгать, прелюбодействовать и класть себе в карман полмиллиона, когда твой работник получает пятьсот (а так очень многие считают), доказать ему противоположное невозможно; “с отрицающим основы не спорят”. Нравственные устои суть постулаты, и даже то, что в обиходе считается отсутствием нравственных принципов: “хорошо всё, что хорошо для меня”, — есть тоже принятый без доказательства постулат: никому не дано прозреть свою жизнь (и все возможные ее линии) до конца и убедиться, что по пусть не абсолютной, пусть вероятностной, но причинно-следственной связи сегодняшнее “хорошо” не обернется для него завтрашним “плохо”. По всему по этому споры на темы добра и зла, равно справедливости, бессмысленны и бесплодны — в них не рождается истина: нравственной Истины в мире без Бога нет (а в мире нет Бога), что такое добро и зло, справедливость и несправедливость каждый человек устанавливает для себя сам и сам выносит себе обвинительный или оправдательный приговор. (Кстати, назвать справедливым то, что банкир получает в 1000 раз больше учителя, на том основании, что вознаграждение определяется конъюнктурой рынка, — а это мнение общепринято и закреплено в буржуазных конституциях и законах, — никак нельзя: рынок — понятие вненравственное, такое же, как явление природы или технологический процесс; справедливость рынка, вознаграждающего за труд, то же самое, что справедливость моря, безопасного для корабля и поглощающего рыбачью лодку.) В хорошую минуту Андрей Иванович подытоживал: это вопрос философический, а значит, коллегиально неразрешим.)

Но тогда, чуть больше года назад, Андрей Иванович столь основательно не думал об этом — и на дне рождения Паши, неприятно, недобро возбужденный выпитой водкой (он редко и мало пил), в ответ на спокойное, снисходительное даже замечание Марины (явно вошедшей в роль хозяйки если и не богатого, то хорошо обеспеченного дома — а давно ли бегала в лаборантках? за десять лет диссертацию не смогла написать!), что “в России идет нормальный процесс первоначального накопления капитала” (слышала звон, да не знает, где он), вспыхнул и резко сказал: “В России идет спекулянтский пир во время чумы” — и при этом выразительно (хотя, наверное, и непроизвольно: не мог же он до такой степени потерять власть над собой) посмотрел на заставленный дорогими бутылками и закусками стол. Среди гостей были все свои, и Марина сказала только: “Ты, Стрельцов, безнадежно отстал от жизни”, — но больше они не виделись. Андрей Иванович несколько раз звонил — Паша был его стариннейшим другом, со школьной скамьи: тридцать лет вместе! — Паша разговаривал с ним как ни в чем не бывало (он всегда был, положа руку на сердце, лицемер), но сам не звонил и в гости против обыкновения не приглашал. Он позвонил только однажды, за несколько дней до традиционной совместной встречи Нового года, — в том, что она состоится, Андрей Иванович был так же уверен, как в том, что вообще будет Новый год, — и извиняющимся, лживым, елейным тоном сказал, что они с Мариной решили в этом году ничего не устраивать (собирались обыкновенно у них), а выпить по бокалу шампанского и сразу лечь спать — безумно устали от дел… Андрей Иванович обиделся смертельно, до ненависти, — несмотря на все недостатки Павла, он его очень любил, — и больше ему ни разу не позвонил.

Второй старый друг, Славик, по роду занятий был социологом и в новой жизни подвизался везде, где за социологию платили хоть какие-то деньги: проводил опросы по заказу торговых фирм, участвовал в избирательных кампаниях низшего уровня (на высший его не приглашали), составлял рейтинговые (вот еще одно мерзкое слово) листы для малотиражных газет — причем ему было решительно всё равно, к какой партии принадлежит кандидат и какого направления придерживается газета. Причиной такой неразборчивости была не жадность — Славик никогда не был жадным, — а просто нужда: заказы случались редко, а в институте, где Славик числился и временами сидел подобно Андрею Ивановичу, платили гроши, — и всё же Андрей Иванович относился к этому неодобрительно. Однажды Славик позвонил и сказал, что намечается работа: предвыборная кампания (как он выразился, раскрутка) одного провинциального губернатора, и предложил в случае, если ему самому удастся пристроиться, попробовать подыскать место для Андрея Ивановича. У Андрея Ивановича и в мыслях не было заниматься подобной чепухой, — и потому, что это отвлекало бы его от науки (а тогда он еще в полную силу занимался наукой), а более потому, что такой способ получения (язык его не поворачивался сказать: зарабатывания) денег он считал ниже собственного достоинства, — но он всё же спросил: “А сколько тебе обещают?” Славик назвал весьма заурядную даже для “среднего” класса, но очень значительную (да что там — просто огромную!) для Андрея Ивановича сумму: за две недели работы (“оболванивания людей”, недобро подумал Андрей Иванович) ему заплатили бы столько, сколько Андрей Иванович получал за полгода. Это глубоко уязвило Андрея Ивановича — тем более что он в глубине души осознал: по своему самолюбивому и застенчивому характеру он просто не способен опрашивать на улицах и тем более агитировать незнакомых ему людей. Желая скрыть свои чувства, он бодро спросил: “А какой он партии, ваш кандидат?” — “Понятия не имею”, — сразу ответил Славик — и Андрей Иванович не выдержал и несколько даже, наверное, резко сказал: “Нет, Славик, это проституирование. Если уж совсем прижмет, я лучше землю пойду копать”. На это Славик — добрейшей души, бесхитростный человек — непривычно, неожиданно сухо сказал: “Ты хоть подожди до весны, сейчас земля мерзлая…” Славик не был способен не то что на долгую, но и хоть сколько-нибудь продолжительную обиду; это уже несколько месяцев спустя, в ответ на раздраженную филиппику Андрея Ивановича, перекинувшуюся, как это часто в последнее время бывало, на близких ему людей, Славик беззлобно, немного печально, быть может (или даже скорее всего) желая ему помочь, сказал: “С тобой стало очень трудно общаться, Андрей. Ты подумай об этом…”