Андрей Астанин - Песни улетающих лун

— Это все было будто на самом деле. Я сначала так медленно-медленно поднялась — и вижу вокруг все то же самое, как если бы я, например, на шкаф залезла: окно, две кровати, бабка спит, Зося… И я сама тоже лежу на своем месте, — ну, то есть, я как бы сверху сама на себя смотрю. А потом я вылетела на улицу — и решила тебя найти. Лечу над местечком, но уже не медленно, а с бешеной такой скоростью, только мелькают внизу крыши, и кричу: “Ося! Ося!”. А ты все не отзываешься. И мне стало так одиноко, просто ужас…

Ирка оборвала, приподнялась на локте, так что кружок света был теперь на ее плече; быстро опустив Осину руку, закрыла своей ладонью его глаза.

— А тебе вчера что-нибудь снилось? — по особой певучести ее голоса Осип понял, что она улыбается.

Осип помолчал, вспоминая. Один сон, виденный прошлой ночью, ни за что в жизни не стал бы он ей рассказывать, второй был вполне приличный, но совершенно бессмысленный.

— Угу, — ответил он, сделав выбор в пользу второго. — Мне снилось, что у меня прямо из живота выросла третья нога, а нос стал, как у Буратино.

Ирка сняла ладонь с его глаз, посмотрела на него с удивлением.

— Странный сон. — В ее голосе Осип сумел уловить особые, раздраженные нотки. — Почему это — третья нога?

Осип и сам понял, что говорит что-то не то, что говорят в таких случаях.

— Понятия не имею, — поспешно ответил он, оправдываясь. — Мне иногда снятся сны настолько дурацкие, что сам удивляюсь. Я в одной книжке прочел, что дурацкие сны бывают от нервов, ну, то есть не от нервов, а… я не помню, как это называется, что-то вроде нервов… короче, от внутреннего состояния. Со мной это так бывает. Один раз во сне я превратился в ежика, — ну то есть, не в ежика, который ползает, а в этого… короче, он тоже ползает… Короче, мы все от нервов… и точно так же у ежиков… — запнувшись, он испуганно посмотрел на Ирку.

Ирка, упав на солому, молча разглядывала потолок.

— Ирка, — растерянно произнес Осип. Он был готов вырвать себе язык за всю белиберду, которая вылезла из него только что. — Ты что, не слушаешь?

Ирка не отвечала.

— Ирка…

Ирка молчала. Потом сказала срывающимся от волнения и все же чуточку театральным голосом:

— Ося, поцелуй меня.

Осип нашел в темноте ее губы, неловко поцеловал. Потом он приподнял голову, пытаясь разглядеть выраженье ее лица. Смертельно боялся он лишь одного: что Ирка сейчас разочарованно скажет: “Да, а целоваться-то ты и не умеешь”… Но ее пальцы забегали по пуговицам на платье, затем опять легли на его ладонь.

— Послушай… — глухо проговорила она, просовывая его руку к себе за расстегнутый ворот.

Осип услышал: под его горящей от волненья ладонью пойманной птицей бьется живой комочек. В своем первом сне прошлой ночью, том самом, в котором никогда бы ей не признался, он касался рукой маленькой этой груди, а теперь, наяву, не чувствовал ничего, кроме давящего, железным обручем обхватившего плечи испуга.

Бесконечно-долгая прошла минута; они оба молчали, не зная, ни что теперь говорить, ни что делать… Осип почувствовал огромное облегчение, когда Ирка, осторожно сняв его руку, встала, застегнула на платье пуговицы. Склонившись, поцеловала его в щеку.

— Я должна бежать, а то бабка разорется, — сказала она, подходя к двери и отряхивая солому. С улицы, со стороны дороги, доносился мерный гул приближающейся машины. — Сегодня вечером я к тебе сама забегу, ладно?

Перед тем как исчезнуть, Ирка еще один раз улыбнулась; в широко раскрытую дверь потоками хлынул свет, и теперь, на ослепительно-ярком фоне, Осип отчетливо видел ее всю, смеющуюся и навсегда уходящую…

Потом остался один этот свет; потом, со скрипом качнувшись, закрылась дверь; потом снаружи замолкла подъехавшая машина, и где-то совсем близко послышались незнакомые голоса.

Осип закрыл глаза. Живая полоска, падавшая теперь на смятую Иркой солому, вздрогнула и исчезла.

Он был один в темноте.

Осип открыл глаза.

Якушин, маленький сутулый старообрядец в залубенелой от грязи шинели стоял, покачивая головой, на коленях. Фитиль, коптящий в тарелочке посреди блиндажа, бросал его тень на стену.

— Господи, что ся умножища стужающи ми. Мнози восстают на мя, мнози говорят душе моей: несть спасения ему в Бозе его. Ты же, Господи, Заступник мой еси, слава моя и возносяй главу мою. Гласом моим ко Господу воззвах, и услыша мя… — бормотал Якушин.

— Слушай! — перебил его Осип, приподнимаясь. — Якушин, миленький, ты не должен меня будить! У меня в башке такое творится: мне каждый шорох мешает.

— Это бесы тебе спать не дают, — серьезно ответил ему Якушин. — Ты, Осип, почему своему богу не молишься? Ты что ж, ничего уже не боишься?

— Ну какому еще богу, Якушин? — Осип устало вздохнул. — Ну давай завтра, завтра мы с тобой вместе помолимся: хоть моему богу, хоть твоему, хоть мусульманскому. Эх, мне сейчас такие сны снились!

Серьезное, доброе лицо старообрядца стало совсем печальным.

— Завтра? — переспросил он треснувшим голосом. — Ты что же, забыл, что с нами завтра будет? Спи, я лучше буду за нас обоих молиться.

Осип улегся и, отвернувшись, с головой накрылся шинелью. Он постарался снова думать о прошлом, вспоминать, как, чуждаясь людей, забился в самый дальний угол сарая и заснул; как слышал, что творится в гетто, но в полудреме не отдавал себе отчета, снится ему это или происходит наяву; как, проснувшись, напрасно искал Ирку; как выбирался из местечка, как попал к своим… Но мысли его теперь все время возвращались к предстоящей атаке. Картины нынешней, фронтовой, жизни проносились перед глазами, точно в кошмарном сне, — сквозь этот сон, громкий и торопливый, слышался шепот Якушина:

— Аз уснух, и спах, востах, яко Господь заступит мя. Не убоюся от тем людей, окрест нападающих мя. Воскресни, Господи, спаси мя, Боже мой, яко ты поразил еси вся враждующия ми всуе: зубы грешников сокрушил еси. Господне есть спасение, и на людях Твоих благословение Твое…

…Через пять минут Осип стремительно и высоко летел уже по ночному небу.

Стремительно и высоко Осип летел по ночному небу.

Он сам не понял, заснул ли он под скучное бормотание Якушина или видит все наяву, когда в уютное тепло блиндажа ворвался снаружи ноябрьский ледяной ветер, выросли и поползли вниз длиннющие стволы сосен и под руками его, раскинутыми, как крылья, золотом заблестела луна.

Луна проплыла за солдатом считанные секунды, потом остановилась, словно на что-то наткнувшись, и, подавшись назад, исчезла у него за ногами. Широкая блестящая лента с извилистыми краями, между которыми плыло светило, сменилась бескрайней тьмой.

Теперь под ним плыла чернота, лишь изредка нарушаемая цепочками мелких пожаров. Осип поднял голову и увидел: она же, луна, неслась на него и одновременно, как это ни было странно, оставалась на одном месте. То, что он увидел у себя под ногами, было — он догадался — ее отражением в Волге.