Юлий Крелин - Прогулки по земле обетованной

Корпуса музея выложены из обычных неотесанных камней. Оказывается, камень нельзя тесать железом. Тоже ритуал. Так что стены корпусов составлены из глыб.

Отношения с камнями у евреев, по-видимому, связаны с древним обрядом похорон, когда покойника, защищая от зверья, заваливали камнями. Да на Земле Обетованной земли-то особенно и не накопаешь — камень, камень, камень. Наверное, потому до сей поры сохранилась традиция класть на могилы близких не цветы, а усевать холмик или плиту памятными камушками.

Самое большое впечатление производит детский мемориал.

Гениальная идея архитектора связана с поверьем, будто после смерти безгрешные дети светят нам с ночного неба звездочками.

При входе в мемориал тебя встречают лица детей, погибших в лагерях уничтожения. Эти детские портреты помещены за стеклами рядом с зеркалами и расставлены таким образом, что, когда проходишь мимо и удаляешься в глубину здания, лица множатся, меняют поле отражения, перемещаются вместе с тобой. Четкие линии постепенно стираются, черты размываются, становятся малоузнаваемы. И чем дальше ты отходишь, тем больше детских лиц окружает тебя. По мере удаления посетителя, лица теряют черты индивидуальности, одно за другим обращаются в символы, и мы прощаемся с неким обобщенным и все же как бы с конкретным множеством. Мы идем дальше, отходим от них, а их становится все больше, они размываются, затуманиваются — и мы прощаемся, прощаемся, прощаемся… Мы уходим от них в черную темноту кромешную — туда, где, горя, не светят, а только заявляют о своем присутствии бесчисленные огоньки, звездочки. И чем больше ты отдаляешься от лиц, чем дальше они уходят, тем больше становится мерцающих светлячков в черной бездне, по краю которой ты идешь. Миллионы ушедших, светящихся душ…

В темноте тебя сопровождает размеренный голос, поочередно мужской — женский, мужской — женский, разносящийся, кажется, по всему мирозданию. Монотонный мартиролог: имена, фамилии, возраст, место, откуда ребенок родом. Это звучащее напоминание о всесветной катастрофе, уничтожающей будущее человеческого рода, не умолкает все двадцать четыре часа.

Темнота, огоньки и потусторонний и все же очень человеческий голос… Всем своим существом своим ты ощущаешь — перед тобою модель уничтожения человечества…И что же — мир содрогнулся? Да, мир содрогнулся, Но и слишком быстро успокоился, утешился, утишился иными заботами…

Паша живет в киббуце. Паше в каком-то смысле повезло: в этом киббуце в доме для престарелых он мог работать с первых же дней. Не пришлось сдавать экзамены, подтверждая свой врачебный диплом: до института Паша закончил фельдшерское училище, а патент среднего медицинского образования в подтверждении не нуждается. Вот так от прошлых неудач, обрекших его на поэтапное учение, сегодня вышла польза. На этой работе его можно использовать и как фельдшера, и как потенциального врача. Хотя сегодня у него работа не совсем медицинская. Вернее, совсем не медицинская, но он при деле — при деле близком тому, которому учился, оно дает ему возможность показать свое доброе нутро и дает выход энергии.

Мы въехали на территорию киббуца. Площадка для машин. Ухоженные дорожки. Деревья. Не густой, но лесок. Для Израиля вполне даже лес, внутри которого разбросаны разные строения. При въезде — красивый приземистый дом. Оказалось, это театр, куда часто приезжают театральные труппы, отдельные артисты и ансамбли. Бывают и гастролеры из-за моря. И даже наши. Постоянной труппы, естественно, здесь быть не может. В киббуце всего-то около тысячи человек с детьми. В Израиле вообще театры беспрерывно ездят по стране и дают спектакли в городках, киббуцах и прочих малых скоплениях людей. Польза здешних небольших расстояний: днем спектакль где-то “далеко” — в киббуце или в городе на окраинах страны, а вечером — на основной сцене, в столице. Театр прогорит, если будет давать спектакли только у себя дома.

Сначала Паша повел к себе в дом, который называется здесь “караван”. В принципе это что-то вроде нашей строительной бытовки, стоящей на чем-то временном, без фундамента. Но, в отличие от бытовки, караван не выглядит как вагончик без колес, а имеет вполне приличный внешний вид — окошечки, крыльцо. Даже красиво. А интерьер и того лучше — просто хорошая квартира. Кухонька с газовой плитой, салон (по-нашему гостиная, общая комната) с хорошей (относительно) мебелью, с красивыми плетеными креслами и диваном. На стенах картины, привезенные из Москвы. Даже Сарьян — гордость семьи, личный подарок художника деду. Шкаф для посуды. По одну сторону салона — спальня со встроенным шкафом, по другую коридорчик, где двери в туалет, в ванную с душем, а дальше детская. Площадь около сорока метров.

Паша сегодня не дежурит и потому спокойно, не торопясь, обстоятельно рассказывает про киббуц, про детей — про жизнь здесь. Пришла с работы и Марина. Она служит на кухне. Работает по специальности (у нее диплом мастера-технолога по общественному питанию или что-то в этом роде), но, к сожалению, ее возможности не используют в полную силу. Она ведь не только по диплому, но и от природы, от семьи прекрасная кулинарка — помню еще по Москве. А здесь, на общественной кухне, занимается только овощами. Как и большинство олимов, Марина (может быть, пока?) на себе испытывает недоверие аборигенов к выходцам из России. Впрочем, так дело обстоит не только в Израиле.

“Местные всё делают сами, — жалуется Марина, — а нам, русским, готовить не дают. Считают, что наша пища плохая, невкусная. И действительно, если сравнивать со здешним, то, скажем, наш борщ для них просто несъедобен. Они отваривают свеклу целиком, потом в этот отвар целиком кладут картошку, ну и так далее. Такой борщ, разумеется, гадость. Мы предлагали отдать кухню нам, русским евреям, на один день — для русской пищи. Для русско-еврейской кухни. Но нам не дали. Так и не знают, что такое наш борщ”.

Однако, разумеется, не это главное. И в столовой тоже. Кстати, сама по себе она прекрасна. В первые дни наши просто обалдели: с утра пришли в столовую, а там десять сортов творога, десять видов салата… И каждый день новое меню. Правда, на следующей неделе оно повторяется. (Вообще-то, и у нас в больнице так же — с той, однако, разницей, что продукт не тот и разнообразия почти никакого…) А через несколько месяцев столовая надоела настолько, что перешли на домашнюю кормежку, хотя местным киббуцным питанием продолжают гордиться. Вот и нам похвалились.

После обеда пошли в обход. Знакомиться с киббуцем. Выходим на крыльцо. Летит на велосипеде девятилетняя Аня. Из школы несется. Красивая девочка, интересное лицо. Вообще, красивая семья. Не успела Аня припарковаться, как, видим, на маленьком велосипеде катит четырехлетний Миша из детского сада. У детей есть транспорт. А у взрослых?