Марек Хласко - В день смерти Его

Я понемногу приходил в себя; должно быть, истекали последние часы хамсина, я чувствовал это, когда после всего шел через поле, заросшее колючим бурьяном, в наш барак, и собаки, как обычно, поджидали меня в темноте. Вдалеке над морем начало светлеть, очищаться небо, в любую минуту мог сорваться и полететь над землею ветер - от Галилеи аж до пустыни, и тогда люди, все, кто сейчас лежал в темноте, зажгут свет и пойдут к морю купаться - к морю, снова живому, остро пахнущему и прохладному, и тогда, должно быть, рыбачьи суда снова начнут перемигиваться огоньками, как в день моего приезда сюда. Но пока еще было тяжко, еще не отступила сушь - земля не умеет обманываться, и я шел, неся в себе еще только предчувствие, ничего, кроме предчувствия, и собаки тихо бежали за мной в темноте.

Гриша сидел у барака. Он один не жаловался на хамсин, казалось, он может вынести все. Я тяжело плюхнулся рядом, накаленный песок обжег мне зад. Гриша протянул сигарету, и я закурил.

- Лена приготовила ужин? - спросил я.

- Нет, - ответил Гриша.

- Неважно, - быстро сказал я. - Мы сейчас что- нибудь купим, а она придумает, что из этого сделать. Может, купить пару банок мяса?

- Не нужно, - сказал он.

- Почему, Гриша?

- Потому что нет Лены, - ответил он. - Она ушла с тем типом и забрала дочку. Придется нам самим готовить ужин. Давай подождем, жарко еще.

- Ладно, - сказал я. - Давай подождем.

Мы замолчали; было видно, как луна выбирается из-за туч, оставалось ждать час или два, не больше.

- Как ты думаешь, - сказал Гриша, - ей ведь не будет плохо с этим подонком? А?

- Не будет, - ответил я. - Думаю, ей плохо не будет. - Меня душило негодование. - Я же тебе говорил, - сказал я. - Нужно было продать пистолет. Хоть несколько дней Лена с малышкой были бы сыты.

Он повернулся ко мне.

- Я ведь хотел как лучше, - сказал он. - Я поклялся себе, что если до конца хамсина не найду работу, то поставлю точку - за себя и за них. А они взяли и уехали.

- Это ничего, Гриша, - сказал я. - Завтра пойдем к этому гаду и начнем работать. У меня есть деньги. Знаешь, триста фунтов.

- Ева дала? - спросил он.

- Да.

Потом мы пошли в барак, Гриша сбегал за коньяком, пришлось разбудить хозяина лавки. Готовить нам не хотелось, мы пили коньяк и закусывали апельсинами. Бутылки нам не хватило, мы были как стеклышко, и Гриша пошел за второй, снова пришлось будить хозяина, было слышно, как они ругались, потом Гриша вернулся. Вторую бутылку мы пили снаружи у стены барака, и тогда впервые за три дня я снова увидел в море огни рыбачьих судов.

- Глянь, Гриша, - сказал я. - Хамсин кончился.

- Но пока еще жарко, - сказал он.

- Да, - согласился я. - Жарко.

- Завтра мы поедем на автобусе в город, - тихо сказал Гриша. - И начнем в шесть пятнадцать выходить на работу.

- Да, - сказал я. - Только давай поедем не отсюда, а с хайфского шоссе.

- Ну его. туда ходить больше незачем.

- Незачем?

- Помнишь того пса? - сказал Гриша. - Большую кудлатую псину, которая так тебя напугала?

- Боже мой, - сказал я, - он еще будет спрашивать, помню ли я того пса. Я, Гриша, помню его лучше, чем собственное свидетельство о рождении.

Он рассмеялся.

- Так вот, - сказал он. - Я давно его знаю. Он принадлежит одному богатому сукину сыну, приехал сюда из Швеции и привез кучу денег. Как я увидел, что собаки тебя не любят, мне тут же запала в голову мысль: что если этот кудлатый тебя цапнет? Так, ни с того ни с сего, а ты огребешь приличные отступные, и мы еще пару дней протянем. Но, как назло, этот пес никаких таких чувств к тебе не испытывал, да?

Я не ответил, тогда он, как бы желая оправдаться в моих глазах, сказал:

- Но ведь я-то этого знать не мог.

- Да, - сказал я, - как назло, этот пес никаких таких чувств ко мне не испытывал.

Я налил стакан до краев и, не дожидаясь Гриши, одним махом выпил коньяк, на дне не осталось ни капельки. Я понимал, что уже готов, и мне было от этого хорошо. Я выпил еще, на этот раз чокнувшись с Гришей, и почувствовал, как по телу разливается тепло, словно пламя, поднимаясь все выше и выше. Хамсин кончался, и я снова мог думать; это прекрасно - чувствовать себя слегка пьяным и быть в состоянии думать.

Теперь я понял, что все это из-за него; что он один во всем виноват: и в том, что от Гриши ушла Лена, и что Ева выбросилась из окна гостиницы, когда полицейские хотели ее забрать, и что мы с Гришей два месяца сидим без работы. Это его вина, что мы живем и что три дня подряд хамсин сжигал землю, а сейчас кончался: потянул ветерок, и снова запахло морем, а я опять мог думать, и мысли у меня в голове не рвались, как последние три дня. Все мы столько вынесли из-за него, как же я не понял этого раньше! Я вошел в барак, из- под кровати достал пистолет, сунул его в задний карман брюк и сразу же возвратился к Грише. Он мне уже налил, и я выпил, потом снова выпил, чтобы не забыть о том, что еще нужно сделать. Сорвав с себя рубашку, я оперся о дверной косяк; мне в спину въедалась пыль, я обливался потом, с моей кожи, из всех пор испарялся коньяк, но ни пыль, ни пот, ни крепкий коньячный дух мне уже не мешали; все определилось и стало ясно. Я понял, что никогда не покину эту страну, что останусь здесь насовсем и всегда буду ее любить, но я боялся думать об этом, чтобы не забыть про то, что еще предстоит сделать.

Я еще наклонился во тьму, ощупью нашел рубашку, обтер ею спину и плечи и отшвырнул во тьму.

- Подожди чуть-чуть, Гришенька, - сказал я. - Я сейчас вернусь.

Я оторвался от двери, прошел будто сквозь невидимую стену зноя; у меня снова перехватило дыхание, снова остановилось сердце, но тут с моря рванулся свежий ветер, и все во мне двинулось, ожило; наконец- то хамсин совсем кончился - как и в ту минуту, в которую умер Он и с которой начал жизнь вечную; земля вздохнула, зашелестели деревья, луна всплыла из-за жаркой мглы, и я снова увидел свою тень; вот я повернул направо, вышел из мрака и через пустое поле пошел прямо к дороге на Хайфу.

1962