Виктор Лихачев - Единственный крест

Хотела я уйти — пусть поплачет один, погорюет. Но он стал что-то говорить, тыкать себя в грудь пальцем, а потом в висок. Я догадалась, что боится немец, мол, убьют его. А как скажу и что? Но подумала: нет, говорю, не убьют — растопырила пальцы своих рук, наложила их друг на друга — получилась решетка. Он понял, что я хочу сказать. Показалось мне, что успокоился. Вытер слезы синим платком, немного улыбнулся, убрал фото и замолчал. А я подумала, как тяжело ему в чужой стране, а дома семья ждет, и как они все страдают: и он, и жена, и дети…

Пошла я на кухню, взяла дощечку, на которой режут хлеб, уложила на нее свой кусок хлеба, что к обеду был приготовлен, две очищенные вареные картошины, разрезала луковицу, посыпала соли на дощечку. И все отнесла немцу, а за мной и сестренка Вера топает, несет свой кусок хлеба и две картошины.

Из спаленки я посмотрела в щель. Немец ел спокойно, не спешил, а когда все доел, я водички горячей еще принесла. Он встал и низко поклонился. А я чуть не заплакала — так мне его жаль стало, и что больше нечем его накормить. Выбежала из комнаты и все смотрела в замерзшее окно в боковой комнате. И все думала, думала…

Подходит Елизавета: «Да ты не плачешь ли, Маня? О чем это?» — «Знаешь, тетя Лиза, он, немец-то, сказал спасибо». — «Ну уж так и сказал!» — «Да, — говорю, — сказал. Хотя слов его не разбираю, но я так поняла, что он нас благодарит». — «Вот што ведь деется, не гляди что басурман, а, видно, добро понимает», — сказала Елизавета. А вторая сестренка, Дашка — сорванец настоящий, та все время крутила шарики из бумаги и стреляла в немца из рогатки через щель. А участковый милиционер все это время охранял немца на улице. И ни разу не зашел погреться, и от чая отказался, который ему предлагала Елизавета.

Но вот приехали из района два милиционера. Мы с Верой быстро порхнули в спаленку — и к щели. Немца обыскали, объяснили, чтобы он одевался и увезли…

Мария Михайловна замолчала, а потом улыбнулась как-то виновато.

— Заговорила человека. С дороги устали, наверное?

— Нет, что вы. Я… обязательно запомню все это.

— Правда? Глядишь, пригодится. Сколько лет прошло, а случай тот не могу забыть.

Сзади кашлянули. Незамеченный, с гармонью в руках стоял Григорий Петрович.

— Эх, Маня, ты мне душу разбередила. Тоже вспомнить хочу.

— Ты что старый, сбрендил? Через три часа вставать.

— Значит, тебе можно вспоминать, а мне нельзя?

— А кто про брата рассказывал?

— Так это брат, а то война. И не собираюсь я ничего рассказывать. Спою. Вот.

— Споешь? В два часа ночи? — Мария Михайловна старалась казаться сердитой, но у нее это не очень-то получалось.

— А хорошей песне не важно, когда ее поют. Верно, Васильич? — подмигнул лесник Сидорину.

— Мы никого не разбудим? — слабо сопротивлялся напору гармониста Асинкрит.

— Разбудим, обязательно разбудим — бычков моих и корову. Го-го-го. Не волнуйся, я быстро. Вот захотелось мне спеть. Ты молодой, Васильич, а я еще помню, как ходили по станциям, городам… нищие не нищие… Вроде бы инвалиды, а так, кто их разберет. Они пели — им подавали. Одна песня в душу мне запала, ох запала. «Про офицера» называется.

— Хорошая песня, — откликнулась Мария Михайловна, только в наших краях она называлась «Про лейтенанта».

— Это в ваших, а в наших она правильно называлась. Слушай.

Гармонист, словно пробуя силы, пробежался по ладам. Пробежался не очень уверенно — было видно, что очень давно старые, как Россия аккорды, не звучали над этой поляной. А потом Григорий Петрович тряхнул головой — мол, была не была — и запел.

Песня смолкла. Лес, будто встревоженный словами ее и музыкой, закряхтел старыми соснами, зашелестел листвой рябинки у дома. На самом же деле легкий ночной ветерок пробежал, словно играясь, над вековым бором. Он его и потревожил, а песня… Что она лесу? Если и останется, то только в человеческом сердце.

— Вот ведь как странно получается, — уже возвращаясь на следующий день домой, рассуждал сам с собой Сидорин, — стихи — да их и стихами не назовешь. Музыка простенькая, у гармониста не то что с голосом — и со слухом проблемы. Добавим сюда сюжет в духе мексиканских сериалов. Но ведь песня получилась! Вот что самое непонятное. Еду я сейчас, а во мне щемит это — «Вот промчалися реки-озера…» Может быть, сила песни в том, что народ в нее всю боль, все горе вложил, а еще надежду? Народ… Господи, как она спокойно рассказала, как отдала немцу, врагу свой обед. Поди, писатель, сочини такое. Сочини так: «… а за мной и сестренка Вера топает, несет свой кусок хлеба и две картофелины». И мы на этих людей свысока смотрим?

Неожиданно выступили слезы. Молодая девушка, соседка по автобусу, участливо спросила:

— У вас что-то случилось?

Сидорин улыбнулся:

— Все хорошо. Спасибо. Хроническая болезнь глаз, а потому они и слезятся периодически.

— Ни с того ни с сего? — удивилась соседка.

— Я же говорю, хроническая.

— Где-то застудили, наверное?

— Точно. Однажды в лесу, на поляне. Сидел всю ночь — и застудил.

— Галина Алексеевна, вы уверены, что мы все делаем правильно? — Сергей Кириллович Романовский смущенно поправлял воротник рубашки непонятного цвета. — Где вы рубашку такую нашли? Да еще неглаженную.