Виктор Лихачев - Единственный крест

Сидорин засмеялся и положил трубку.

На выходные Лиза Толстикова забирала Лизу Иванову из детского дома. Тезки подружились. По крайней мере, Лизе-старшей стало казаться, что девочка, пусть медленно, но оттаивает. И не просто оттаивает, но уже тянется к ней, Лизе Толстиковой, скучает по их субботним вечерам, прогулкам по городу. По воскресеньям на несколько часов заходил Асинкрит. Неожиданно появлялся — и так же неожиданно исчезал. С Толстиковой он был подчеркнуто вежлив, больше общался с маленькой Лизой. Елизавета Михайловна даже немного ревновала, когда видела, с какой радостью девочка бежала к Сидорину.

Но еще Толстикова заметила в глазах Асинкрита тревогу, которую не могли скрыть не постоянная чуть заметная сидоринская полуулыбка-полуусмешка, ни его шуточки. Лиза-старшая догадывалась, в чем причина тревоги. Вадим Петрович, в отличие от Асинкрита, все рассказывал Галине, доверяя ей самое сокровенное. Толстикова за это Глазунова очень ценила, тем более, что Галина многим делилась со своей подругой. Лиза в глубине души мечтала, чтобы и Сидорин однажды пришел и рассказал ей все, что его тревожит. Она уже знала и о разговоре Вадима Петровича с Тимофеевым. Разговоре, таком же неудачном, как и общение Асинкрита с Сергеем Кирилловичем Романовским. Зато через два дня в квартире Глазуновых раздался телефонный звонок. Неизвестный любезно посоветовал врачу не совать свой длинный нос в дела других людей. Галина взволновалась не на шутку, и не менее убедительно, чем неизвестный попросила мужа о том же. К ее удивлению, Вадим Петрович резко оборвал супругу: «Позволь мне самому решать, куда и зачем совать свой длинный нос».

Конечно же, Толстикова могла просто взять и спросить Асинкрита обо всем, что касалось Лизоньки и ее родителей. Но мешала проклятая гордость. Ведь та же Галина ни о чем не просит. Вадим Петрович приходит и за ужином все рассказывает. А Сидорин во время редкой совместной трапезы может с абсолютно серьезным видом рассказывать Лизе-младшей, например, о ежах.

— Представляешь, Лисавета, — вещал Асинкрит, — он же мученик, этот еж.

— Почему мученик?

— А как же иначе скажешь? Добрейшее существо, а весь в колючках. Ему приходится всякий раз в колючий шар сворачиваться, а толку?

— Толк есть, — горячо возразила Лисавета, — его волк «цап», а еж ему иглы в нос. И волк бегом…

— Волк бегом? Даже лиса, почти тезка твоя, на что уж зверь хилый, от ежа одни иголки оставит.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила Толстикова.

— Что оружие ежа — иголки, вовсе не оружие. Заяц — другое дело. Знает косой…

— Косой! — засмеялась Лиза-маленькая. Ей очень нравилось, как Асинкрит говорил о зверях. Будто все они ему — друзья или знакомые.

— Да, косой.

— И что же он знает, Асинкрит Васильевич? — иронию в голосе Толстиковой не услышал бы только глухой.

— А все он знает, — невозмутимо ответил Сидорин, — что ни зубов острых, ни иголок у него нет. А раз так, выход один — поднял уши и сиди в кустах. Увидят — давай деру. Может, спасешься. Вернемся обратно к нашему ежу. Был хотя бы злой, кидайся на всех — зауважают. А то — в клубок. Вы, Елизавета Михайловна, видели на дороге раздавленных машинами зайцев?

— Нет.

— Я — только одного. Чокнутый, наверное, был заяц.

— Косой и чокнутый — это круто, — не удержалась Лисавета.

— Правильно формулируешь, — одобрил Сидорин. — А ежиков убиенных на дороге? Сколько угодно, не так ли?

— Просто зайцы быстрее бегают.

— А я о чем толкую? Ежик и бегает… сами знаете как, но — и это самое грустное, — бежать не пытается. Мчится на него машина — кругом темень, мрак и вдруг вспышка света, рев мотора. Беги, дружок, может пронесет. Так нет! Свернется в свой треклятый клубок — и все. Прощай белый свет… Но это еще не все, мои дорогие Елизаветы. Бедный ежик, пока по лесу шляется, всех паразитов — мыслимых и немыслимых к себе прилепит. Клещи…

— Ребята, мы за столом сидим или где? — не выдержала Толстикова.

Ребята переглянулись.

— И вообще, Лиза, — в голосе Лизы-старшей послышался металл, — если все съела — иди поиграй в комнату. Мне с дядей Асинкритом надо поговорить.

— А если не все?

— Что — не все?

— Не все съела?

— Доешь в комнате.

— Спасибо, я поняла, — вставая из-за стола, сказала Лисавета.

— А вот я доел.

— Асинкрит, мне действительно нужно поговорить с тобой. Если мы с тобой, конечно, друзья.

— Как формулирует…

— Асинкрит, я все знаю, — сказала Лиза, когда девочка ушла.

— Неужели? — всплеснул руками Сидорин и открыл от удивления рот.

— Я серьезно. Ведь это касается Лизы, и я должна…

— Ну, договаривай.

— Все знать.

— Так ты же все знаешь?

Наступило долгое молчание. Сидорин понял, что он перегибает палку:

— Лиза Михайловна, а почему бы тебе ни сказать просто, по-человечески: мол, беспокоюсь о вас, Асинкрит Васильевич, поделитесь, что у вас на душе…

— Я… я действительно беспокоюсь. За Лизу. И за тебя тоже. А еще в твоих глазах — тревога. Я ее вижу.

Сидорин пристально посмотрел на Толстикову, моментально став серьезным.

— Тревога? Пожалуй, да. Но ее причина с нашим делом не связана.

— Но ведь Глазуновым звонили!

— Мне тоже. И что из этого? Кого не бояться, того не запугивают. Уже хорошо.

— Пока не вижу ничего хорошего.

— Доля правды в твоих словах есть, но почему ничего? Стоило мне и Вадиму поговорить соответственно с Романовским и Тимофеевым — сразу же нам стали звонить доброжелатели. Значит, мы на верном пути.

— Расскажи, пожалуйста, о своем разговоре с Романовским.

— Да особо нечего рассказывать. Сначала делал удивленные глаза, а затем вдруг завелся. Ни с того ни с сего процитировал мне Окуджаву: «К черту сказки о богах», заявил, что лучшую часть жизни уже прожил и оставшуюся желает пожить по-человечески.

— Все понятно. Жаль.

— И мне тоже. Кстати, как у него с твоей тетушкой?

— Она сейчас в Питере. Кажется, Романовский ей звонит. Думаешь, Сергей Кириллович…

— Похоже. Еще сказал, что хочет быть счастливым. На том мы почти и попрощались.

— Почти?

— Я дал ему рецепт счастья на каждый день.

— Интересно.

— Да ничего особенного. Выпиваешь минимум шесть бутылок пива и идешь гулять по центру города. Идеально — если ты не знаешь где находиться туалет или его там нет.

— Сидорин, опять шутишь?

— Вовсе нет. Гуляешь час, другой. Потом едешь домой в общественном транспорте или ищешь укромное местечко. Мне можно не продолжать?

— Хочешь сказать…

— Именно. После этого наступает такое облегчение, а вместе с ним счастье…

— И ты это сказал Романовскому?

— Но ведь жаждет же человек счастья! А потом… зря, конечно, я это сказал…