Виктор Лихачев - Единственный крест

— Он другого обращения не заслуживает.

— А мне казалось, что вы друг другу симпатизируете.

— Симпатизируем? Ты когда-нибудь видела двух змей, которые бы симпатизировали друг другу? — рассмеялся Рыбкин, но смех этот был горьким.

Еще поднимаясь по коридорной лестнице, Люба Братищева услышала голоса. Чем ближе подходила она к квартире Глазуновых, тем голоса были громче.

— Как ты можешь, как ты можешь, Асинкрит?! — гремел Вадим. — Должно же у человека быть что-то святое?

— Должно, но не Фрейд же, в конце концов!

— Но он не лжеученый, слышишь?!

— Лже.

— И Шагал не лжехудожник…

— Шагал? Может и не лже, но художником он был посредственным.

— Кто? Шагал?!

— Ты же не глухой, Вадим. Повторяю: посредственным.

На звонок Братищевой никто не открыл. Она толкнула дверь, которая оказалась незапертой. Люба вошла, стараясь не шуметь, сняла плащ. Впрочем, ее все равно никто бы не услышал. Вадим, как резаный, метался по комнате.

— Сидорин… ты… ты…

— Ну, говори, говори.

— Ты антисемит!

— А ты баран.

— Вот как?

— Именно. Тебя и подобных тебе кормят мифами. Вам же когда-то было сказано: не сотворите себе кумира. Нет, как же вы без них! И, главное, все по ранжиру. Академик Лихачев интеллигент номер один, Сахаров номер два. Третьим кто будет, а?

— Небось, Окуджава? — подсказала Толстикова.

— И ты туда же? Спелись! А я вот люблю Шагала, да, да, представьте — люблю! Горжусь тем, что слушал Булата, что подпевал ему рядом с … рядом с…

— Надо же, а мне ничего не говорил, — удивилась Галина, — а кто такой этот Рядомс?

— Не такой, а такие, — поправил ее Сидорин, — это интеллигенты, начиная с номера четвертого по номер десятый.

— Издеваетесь? — Лицо Вадима приняло страдальческое выражение. — А вы знаете, я даже рад.

— Чему, Вадим? — спросила Галина.

— Тому, что глаза мои вовремя открылись. Боже мой, с кем я жил, с кем дружил. Они… вы не понимали меня, никогда не понимали…

— Слушай, Глазунов, — перебила мужа Галина, — получается, что если я не признаю за картину «Черный квадрат» Малевича, если не считаю великим Вознесенского…

— Чтобы что-то считать, надо вначале что-нибудь понимать. Например, в живописи, поэзии. Получила?

— Ты перебил меня, Глазунов. Закончу мысль. Если я думаю не так, как ты, люблю не тех, кого ты любишь, значит, я тебе чужая?

— По духу — да.

— И наши годы вместе, и ребенок, и еще один, который скоро родится, все это, выходит, мелочь по сравнению с поэзией Вознесенского?

— Галя, но почему ты всегда утрируешь?!

— Нет, Глазунов, я не утрирую, а пока просто задавала вопросы. А вот теперь слушай. Я много лет живу с человеком, который, как попугай, с гордостью повторял одну фразу: «Я не разделяю ваших убеждений, но готов отдать жизнь, чтобы вы имели на них право». Цитирую не дословно. О жизни мы не говорим, не надо ее отдавать, но неужели Фрейд стоит того, чтобы вести себя вот так? И вообще, ты помнишь, зачем мы здесь сегодня собрались?

— Ребят, что у вас произошло? — наконец, не выдержав, подала голос Братищева.

— Ой, Любонька, — вступила с места Толстикова, — как же я рада тебя видеть!

Приход журналистки и напоминание Глазуновой о цели этой встречи повлияли на собравшихся — вскоре все успокоились. Первой заговорила Лиза:

— Если позволите, я верну вас к тому месту разговора, когда наши мужчины заспорили. Сначала о Фрейде, а затем о роли интеллигенции в судьбе России.

— А еще чуть-чуть назад можно? Для опоздавших, — попросила Люба.

— Только ради тебя, солнышко. Как мы поняли, проблемы наши начались тогда, когда Асинкрит и Вадим попытались узнать подробности о смерти родителей маленькой Лизы.

— Не попытались, а узнали, — поправил Толстикову Вадим.

— Правильно. Узнали. И связали все произошедшее с нашим депутатом Государственной Думы Павлом Валерьевичем Исаевым. Но неожиданно на сцене появился новый персонаж, помощник Исаева Георгий Александрович Львовский. Точнее, мы знали о нем раньше, но не знали, что он…

— Кукловод, а Исаев — марионетка, — подсказал Вадим.

— Молодец, Петрович. Ты же нам популярно объяснил, что психологический тип этот очень редок.

— И вспомнил, что один немецкий фельдмаршал, то ли Йодль, то ли Кейтель, любил говорить, что для него удовольствие — казаться менее значимым, чем он есть на самом деле. — Было видно, что Глазунов потихоньку отходит от нервной горячки. — И я вспомнил великого Фрейда, ибо понять без него Львовского…

— А я предложил обратиться от этой псевдонаучной ахинеи к обычному здравому смыслу, — перебил Вадима Сидорин. — И сейчас, с вашего позволения, продолжу. Роль, которую выбрал для себя Львовский и которую он итак успешно играл все эти годы, требует от человека холодной головы, а наш пострел возьми, да влюбись.

— Я же говорил: Фрейд.

— Слушай, Вадим, я тебя сейчас убью, и тогда пусть Вознесенский напишет эпитафию на свою смерть.

— Правда, Глазунов, достал, — Галина гневно сверкнула на мужа очами. — Продолжай, Асинкрит.

— А уже все. Влюбился — и потерял голову. Сначала, изменил главному правилу серых кардиналов — не высовываться, и стал вести себя, как петух перед курицей. Затем получил от Лизы страшный удар по самолюбию…

— Ребята, — вскричала Лиза, — я знаю, где картина! Господи, как же я раньше об этом не догадалась!

— Слушай, — вздрогнувшая от крика Глазунова прижала руки к груди, — если у меня случиться выкидыш — это будет на твоей совести.

— Прости, ради Бога, но я не могла удержаться. Ведь это так просто!

— Да не томи, говори, — даже Вадим, сменив страдальческое выражение на лице, был весь внимание.

— Сидорин прав: я тогда по Львовскому крепко прошлась, а затем даже Дуремаром назвала. Он обиделся, и пообещал разыграть старую сказку на новый лад. Похоже, обещание он выполнил.

— Я ничего не понимаю, — честно призналась Глазунова.

— Сейчас все будет ясно. Сидорин — это Буратино, я — Мальвина и так далее. Помню, поинтересовалась тогда, а кто у нас будут кот Базилио и лиса Алиса. Львовский сказал, что они скоро появятся на сцене. А через два дня исчезла картина. И теперь мне осталось сказать, что кот Базилио — это директор музея Слонимский, а лиса Алиса — его заместитель по науке Лебедева.

Лиза обвела всех торжествующим взглядом.

— А в этом что-то есть, — важно сказал Вадим.

— «Что-то»! Кто еще мог выкрасть картину? Кто заходит в музей в любое время и на кого не обращает внимания охрана? У кого потрясающе огромные возможности для того, чтобы вынести картину? Кто, наконец, знал, что сигнализация не работает…

— Лиза, но ты сказала, что знаешь, где сейчас находиться картина, — перебила подругу Братищева.