Майкл Ридпат - Все продается

— К сожалению, вы ошиблись, мистер Марри. — Тяжелый немецкий акцент придавал дополнительную враждебность и без того не слишком дружелюбному тону. — Не знаю, где вы получили такую информацию. У нас нет и никогда не было таких облигаций.

— Но я говорил с вашей коллегой именно об этих облигациях, — настаивал я. — Она сообщила мне, что они у вас есть.

— Должно быть, она ошиблась. Возможно, она перепутала их с другими облигациями «Тремонт-капитала». В любом случае, содержимое наших портфелей мы считаем сугубо конфиденциальной информацией, которую мы никогда не раскрываем посторонним. Я только что напомнил об этом своей сотруднице. Всего хорошего, мистер Марри.

Я положил трубку и посочувствовал любезной швейцарской девушке. Напоминание о ее обязанностях со стороны герра Дитвайлера наверняка не доставило ей много радости. Грязное дело. А Дитвайлер врет и врет неумело. Никаких других облигаций «Тремонт-капитала» не существует. В «Харцвайгере» лежат те же облигации, что и у нас.

Но почему он не хочет в этом признаваться?

Положение становилось серьезным. Все говорило о том, что «Де Джонг» может потерять двадцать миллионов долларов. Если мы не найдем эти деньги, то наша фирма окажется в критическом положении. Вероятно, по закону мы не обязаны компенсировать клиентам их потери, но я был уверен, что после этого клиентов у нас почти не останется. Мне нужно было рассказать обо всем Хамилтону. Его стол пустовал. Карен сказала, что Хамилтона не будет всю вторую половину дня и он появится только завтра утром, да и то не к началу рабочего дня.

На следующий день Хамилтон пришел к обеденному перерыву. Он сел за свой стол, включил компьютер и замер, глядя на экран.

Я подошел к нему.

— Прошу прощения, Хамилтон, — сказал я, — у вас есть несколько минут?

— Сейчас час двадцать семь. Данные об уровне безработицы поступят в час тридцать. У меня есть три минуты. Этого достаточно? — спросил он.

Я помедлил с ответом. Мне нужно было сообщить ему нечто очень важное, но я совсем не хотел рассказывать о таком запутанном деле в спешке. Если Хамилтон сказал, что у него три минуты, значит, он располагает ровно тремя минутами.

— Боюсь, это займет чуть больше времени, — сказал я.

— В таком случае садитесь. Вы можете чему-то научиться.

Сдержав нетерпение, я подчинился.

— Теперь расскажите мне, что сейчас происходит на казначейском рынке.

Хамилтон имел в виду рынок американских государственных облигаций, самый ликвидный рынок в мире. Большей частью инвесторы именно там получают представление о процентных ставках по долгосрочным облигациям.

— В течение последнего месяца курс снижался, — сказал я. — Все ждут повышения процентных ставок.

Когда курс государственных облигаций падает, доходы по ним возрастают, отражая надежды на более высокие процентные ставки в будущем.

— А почему курс снижается?

— Все боятся, что в США занятость может достичь максимума. В прошлом месяце уровень безработицы составил пять и две десятых процента. Многие экономисты полагают, что он не может опуститься намного ниже пяти процентов и что даже на этом уровне в системе будет скапливаться инфляционное давление. Предпринимателям будет труднее нанимать рабочих, поэтому им придется повышать заработную плату. Повышение заработной платы означает рост инфляции, а значит, более высокие процентные ставки. Поэтому курс государственных облигаций падает.

— Так что же произойдет после того, как будет достигнут критический уровень занятости? — спросил Хамилтон.

— Очевидно, рынок надеется, что уровень безработицы опустится до пяти процентов. Как я уже говорил, снижение уровня безработицы означает рост инфляции. Рынок опять-таки бросится продавать.

Мне всегда казалась нелепой эта ситуация: что хорошо для рабочих, то плохо для рынка облигаций. Помню, как-то раз я оказался в операционном зале одной крупной фондовой биржи. Когда объявили, что работу потеряли на несколько тысяч больше рабочих, чем ожидалось, то в зале повсюду раздались радостные возгласы, а казначейский рынок просто взбесился. Вот и говори после этого о башне из слоновой кости!

— Вы правы. Действительно, почти все уверены, что уровень безработицы упадет до пяти процентов и что на рынке все бросятся продавать облигации. Что в такой ситуации должен делать я? — спросил Хамилтон.

— Если бы мы имели государственные облигации, мы могли бы их продать, — сказал я. — Но те, что у нас были, мы продали еще месяц назад, поэтому нам остается только сидеть и смотреть.

— Неправильно, — сказал Хамилтон. — Впрочем, смотрите сами.

Большой телевизионный экран показывал нам все, что происходило сейчас на рынке. Расположенные колонками зеленые циферки, мигая, быстро менялись по мере того, как покупались и продавались облигации, повышался или понижался их курс. Мы не упускали облигации, выпущенные на срок тридцать лет, попросту называемые «долгоиграющими». Сейчас их курс был равен 99.16, то есть девяносто девять и шестнадцать тридцать вторых или девяносто девять с половиной.

За одну минуту до объявления об уровне занятости зеленые циферки замерли. Никто ничего не продавал и ничего не покупал. Все ждали.

Эта минута казалась вечностью. Во всем мире, в Лондоне, в Нью-Йорке, во Франкфурте, Париже, Бахрейне, даже в Токио, сотни людей, сгорбившись, не сводили глаз со своих экранов. Все ждали. В яме срочных сделок чикагской биржи тоже царили молчание и ожидание.

Раздался приглушенный сигнал, и через секунду на экранах появилось короткое сообщение Рейтер и «Телерейт». Зеленые буквы гласили: «В июле в США уровень безработицы упал до 5,0 % по сравнению с 5,2 % в июне».

Через две секунды цифры 99.16 рядом с символом «долгоиграющих» облигаций сменились на 99.08, то есть на девяносто девять и восемь тридцать вторых или на девяносто девять с четвертью. Я был прав. Безработных стало меньше, и курс облигаций падал.

Еще через две секунды наша телефонная панель замигала всеми лампочками сразу. Никто не знал, что задумал Хамилтон, но все были уверены, что-то на уме у него есть.

Хамилтон подсоединился к одной из линий. Я слушал по второй трубке. Звонил Дейвид Барратт.

— Я только хотел вам сказать, что мы думаем по… — начал он.

— Назовите вашу цену на двадцать миллионов долгоиграющих, — прервал его Хамилтон.

— Но наш экономист думает…

— Я очень рад, что у вас есть экономист, который думает. Предлагайте цену!

Дейвид замолчал, но уже через пять секунд отозвался:

— Мы могли бы предложить их по 99.04. Хамилтон, будьте осторожны, курс этих бумаг стремительно падает!

— Покупаю на двадцать по 99.04. Пока.

Цифры возле символа долгоиграющих облигаций мелькали постоянно. Теперь там стояло 99.00. Я понятия не имел, что делает Хамилтон, но не сомневался, что он знает, что делает.