Ариэль Бюто - Штучки!

Флоранс съежилась на стуле. Мама снова взялась мусолить единственную славную страницу своей биографии, а мадам Гара, хоть и знала эту историю наизусть, просто- таки впитывала каждое слово. Вот только девочке очень не нравилось, какое у нее при этом лицо.

– Неужели я никогда не показывала снимки? Хорошо бы вы как-нибудь зашли к нам на аперитив, заодно и посмотрели бы, у меня целый альбом с конкурсами. Что за ножки у меня были тогда! А зубки-то! Самые красивые во всем моем родном Пуату! Мне еще тогда не поставили мост…

Глаза Жанин при упоминании о былой красоте затуманились, и она, отставив мизинец, глотнула чаю.

– Да вы и сейчас очень даже ничего, – подала голос мадам Гара, побуждая тем самым бывшую «мисс Пуату-Шаранта» продолжать рассказ.

– Ну, теперь-то я уже не первой молодости. Да и растолстела. Заботы, дети, что тут говорить, вы ж и сами знаете, как оно бывает.

– Мне ли не знать! – вздохнула мадам Гара, у которой в списке обязательных дел значились два пункта: еженедельные занятия теннисом и ежемесячно – перманент.

– Ох, уж до того обидно!… Как взгляну на витрину с моими кубками, так и подумаю: а ведь могла бы стать актрисой. Ведь пять раз побеждала, пять раз! Первый раз – в двенадцать лет, я тогда была мажореткой. Вот видишь, Флоранс, как раз в твоем возрасте! И ты, если бы захотела, могла бы пойти по стопам матери. Чего молчишь?

– Может быть, Флоранс несколько… замкнута, сосредоточена на своих переживаниях? – заступилась за девочку мадам Гара.

– Это уж точно, кроме своих книг, она… Да и потом, талант ведь не всегда передается по наследству, а?

Флоранс покраснела. Она слишком тощая, слишком долговязая, матери за нее стыдно. Еще сильнее съежившись на стуле, она уставилась на свои носки. Они такие новенькие, посмотришь на них – и соберешься с силами, чтобы не заплакать. Она вообще сюда пришла только для того, чтобы помочь матери: Жанин одной не унести никому больше не нужные обноски. И она старалась выполнять это унизительное дело с достоинством, на какое только способен человек в двенадцать лет. А теперь мама все испортила, в очередной раз припомнив свою судьбу несостоявшейся старлетки… Недоставало еще двух заключительных фраз, последних поворотов трогательного романа. Флоранс ждала их как сигнала: сразу после этого можно возвращаться домой. И боялась их услышать: вдруг и сама вляпается заодно с матерью, выставившей себя на посмешище!

– А потом этот утюг, поставленный на «лен». И вот мое левое бедро навсегда суродовано…

Жанин умолкла и опустила глаза: затертым, заученным движением она словно требовала почтить минутой молчания память усопших грез. Мадам Гара с трудом удержала рвущийся с губ испуганный возглас. Флоранс в который раз задумалась над тем, как это можно суродоватъ бедро. Жанин сложила руки на объемистом животе и, философски подойдя к собственной печальной истории, вывела из нее мораль:

– Главное в человеке – красота внутренняя.

– Очень хорошо, что вы это понимаете, – одобрила мадам Гара. – И потом, у вас же есть дети, а дети приносят столько радости… Да, кстати! Флоранс, детка, поскольку твоя мама говорит, что ты очень хорошо учишься, тебе полагается награда. Хочешь в воскресенье пойти с Анн-Лор на концерт?

– На концерт? – переспросила Флоранс.

– Ну да, на концерт. Ты что, никогда не бывала на концертах? Я записала Анн-Лор в молодежное музыкальное общество, это дополнительное образование, и там устраивают концерты. Обычно моя дочь ходит туда со школьной подругой, но сейчас у той, к сожалению, свинка, а билеты вернуть нельзя. Так что, если хочешь воспользоваться случаем, запомни: концерт состоится в Центре Поля Элюара, начало в три. По-моему, будут играть на скрипке. А может, на пианино. Да в общем, какая разница! Выйдешь в свет, будет повод надеть красивое платье.

Флоранс покосилась на пластиковые пакеты, раздумывая над тем, сунула ли туда мадам Гара что-нибудь подходящее для такого выхода в свет.

Чуть позже, идя между коттеджей по изнемогающей под тяжестью глициний улице, Жанин на ходу приплясывала.

Николь, прощаясь, ее поцеловала! А она в ответ прижала хрупкую хозяйку к своей материнской груди!

– Видишь, мы с ней почти что на равных! – ликовала Жанин, стараясь убедить дочку. – Никогда не поздно подняться по социальной лестнице. Только представь себе любую богачку в уборной – и сразу поймешь, что мы ничем друг от друга не отличаемся.

– Если мы ничем друг от друга не отличаемся, к чему тогда подниматься по социальной лестнице!

– Хватит умничать! Начиталась своих книжек – слишком уж ты много читаешь. Хотя… и правильно делаешь, читать полезно для общего развития, для культуры. А культура придает элегантность. Читать – это все равно как сходить на концерт. Надо же, ты ведь теперь подружишься с дочкой Гара, а она ходит в школу Святой Марии, и у них там темно-синяя форма и все такое! Надо выбрать тебе какой-нибудь такой наряд на воскресенье…

Лучше умереть, чем идти в старом платье Анн-Лор, подумала Флоранс.

– Посмотрим в «Monoprix», может, там найдется что-то подходящее по сходной цене, – предложила Жанин.

На другой стороне проспекта Генерала Леклера солнце палило куда яростнее. Флоранс и Жанин миновали школьный комплекс Дени Дидро, четыре низких здания на плешивых лужайках, по одному для каждой ступени обучения. Флоранс поднялась уже на третью, а конца-краю унылой равнине детства и отрочества все еще не было видно. Ручки пластикового пакета прилипли к взмокшей ладони, мыски белых носочков, там, где в них упирался большой палец, посерели. Мелкие горести.

Лифт корпуса «Б» в проезде Мопассана опять сломался. Жанин и Флоранс поднимались на пятый этаж пешком, мать – отдуваясь, дочь – скорее довольная тем, что не надо утыкаться носом в непристойные картинки, выцарапанные на металлических стенках. На площадке третьего этажа вокруг вспоротого пакета виднелась засохшая молочная лужица.

– Два дня как напакостили здесь, – не прерывая восхождения, ворчала Жанин, – и хоть бы кто подумал вытереть! Всем задницу лень согнуть!

Флоранс бегом пробежала последние два этажа, подметки ее сандалий звонко щелкали по крапчато-серым ступенькам. Четыре пролета, по шестнадцать ступенек в каждом, она каждый раз их пересчитывала и радовалась тому, что над ними уже никто не живет. У двери она оказалась раньше матери, отперла своим ключом. Отец сидел в гостиной – как она его оставила, уходя к мадам Гара, так и не сдвинулся с места. Равнодушный к жаре, от которой плавился линолеум, он ни теплой фуфайки не снял, ни шторы не опустил. Дени Мельвиль устало улыбнулся любимой дочке. Флоранс выключила телевизор, вынула у него из рук спицы, с которых свисали сорок сантиметров шарфа платочной вязкой, спрятала вязанье за диванную подушку и положила отцу на колени раскрытую книгу.