Олег Лукошин - Человек-недоразумение

Помню, как по дороге в Челны наша преданная группи Вероника исполнила в автобусном проходе зажигательный танец, плавно перешедший в стриптиз. По крайней мере, сиськами она точно сверкнула, чем значительно подняла настроение как нам, так и многочисленным мужичкам среднего и пожилого возраста, восседавшим согласно купленным билетам на своих местах в салоне.

Несколько раз мы просили водилу остановиться, чтобы отлить и проблеваться. Тот наши вежливые просьбы беспрекословно исполнял.

Сам концерт помню плохо. Трудно сказать, как мы сыграли, видимо, достаточно лажово, хотя энергетику, запущенную в зал и возвратившуюся обратно усиленной, я почувствовал. Вроде бы я матерился со сцены, проклиная все традиционные и нетрадиционные религии, кричал, что я, архиепископ Церкви Рыгающего Иисуса (и зачем я только о ней вспомнил?!), — единственный, кто может говорить с людьми от имени Бога, и потому все должны внимать Слову Божьему, слетавшему с моих уст. Вроде бы публика восприняла всё это чрезвычайно позитивно и аплодировала мне.

Челны лишь год с небольшим как снова назывались Челнами после переименования из Брежнева. Имя генерального секретаря ЦК КПСС они носили на протяжении шести лет. Сила привычки в произнесении фамилии покойного генсека у всех жителей города, да и приезжих тоже, была в то время ещё сильна, и потому Челны чаще называли Брежневым. Я-то уж, будучи большим поклонником Леонида Ильича, Челны Челнами вообще не называл. Так со сцены и кричал:

— Привет, Брежнев!

Видимо, представляя, что кто-то густобровый за моей спиной ответит мне шаркающим старческим голосом:

— Здравствуй, Вова Ложкин!

Ночь мы провели у местного чувака, для чего целый час ловили мотор на остановке, чтобы добраться от дома культуры до квартиры этого доброго самаритянина, которая располагалась на другом конце города. Квартира оказалась как бы и не квартирой вовсе, а малосемейкой, куда нас забилось человек пятнадцать (вместе с нами прогрессивный брежневец принял ещё одну или две приезжие рок-команды), так что спали вповалку и друг на дружке.

На автобусные билеты до Казани денег почему-то не хватило. Мы стояли на обочине дороги и ловили попутный транспорт. Достаточно быстро моторы попались, хотя пришлось уезжать на трёх, так как в один автомобиль все не помещались.

Сюда нас никто не звал, но Эдик знал какого-то местного парня, который знал другого местного парня, который в свою очередь был шапочно знаком с ещё одним парнем, который был одним из устроителей местного рок-фестиваля. Поэтому мы просто прикатили в Горький и завалились к тому самому третьему по счёту парню — тот, разумеется, перед нашим напором и обаянием устоять не смог и включил нас в программу фестиваля.

На концерте мы неожиданно обнаружили, что собрались здесь большей частью какие-то мутные, замороченные и вообще типа авангардные коллективы, вроде местных групп «Хроноп» и «Холден Колфилд» (которые на поверку как бы оказались одной и той же командой), да и публика тусовалась соответствующая — мутная, мечтательная, хиппово-интеллигентная, короче, «аквариумная», поэтому приняли нас в Горьком прохладно. Можно даже сказать, совсем холодно приняли. Так, жиденькие аплодисменты и даже подозрительно громкий свист, будто мы «Ласковый май» какой-то.

В общем, мы даже пожалели, что сорвались сюда, по глупости своей рассчитывая на завоевание новых территорий, а столкнулись с неприятием и непониманием. Первый раз я почувствовал, что моя музыкальная энергия не безгранична и завести абсолютно любой зал мне не по силам. Мысль эта впоследствии себя ещё проявит, пустит во мне корни, вырастит дерево, построит дом и воспитает нескольких недоразвитых сыновей-ублюдков, отчего мне снова придётся корректировать взгляды на окружающую реальность. Вероятнее всего, мы вышли на концерт невыспавшимися и раздражёнными после горемычно-бессоной дороги, вот и всё объяснение нашей локальной неудачи, но такие объяснения имеют место лишь на поверхностном уровне, а как вы наверняка знаете, у любого явления, если захотеть, можно открыть невиданные и неопознанные глубины, в которых всё предстаёт в ином свете, и глубины эти каждым из нас, и в первую очередь мной, были тотчас же обнаружены и исследованы.

Буквально через пару месяцев после нашего отъезда из Горького этот неласковый к нам, но всё же весьма милый город с какого-то хрена переименуют в длинное и второсортное название Нижний Новгород, которое, по-моему глубокому убеждению, лишь засоряет язык. Лично я Горький (какое прекрасное, звучное, трепещущее название, неужели не понятно?!) никогда даже в мыслях Нижним Новгородом называть не пытался, и похоже, со мной солидарны несколько миллионов граждан России, которые и по сей день зовут Горький Горьким. Это название идёт городу, и против этой мистической истины не попрёшь. Верните Горькому его настоящее название, придурки!

Город запомнился лишь дракой на автовокзале с местными гопниками. Дагестану в этой драке полоснули по плечу ножом, а в остальном мы отделались лёгкими ушибами. Если учесть, что противостояла нам компания в два раза большая по численности, то мы неплохо отделались.

Здесь начался наш роман (назовём это так, прилично) с клавишницей Наташей Самодуровой. Начался он у нас одновременно с Эдиком, так что какое-то время она как бы считалась нашей с ним официальной девушкой. Можете надо мной смеяться, но с моей стороны это была настоящая — кратковременная, да — но настоящая и безусловная любовь. Наташа оказалась достаточно циничной натурой и даже как бы позволяла себе периодами сомневаться в моих способностях по разрушению материального мира (чем, пожалуй, и привлекла моё внимание), но было в ней и нечто, что вызывало во мне настоящее и совершенно непридуманное томление. Я даже стал — кратко, кратко — как бы сомневаться в безусловной убогости своего физического воплощения, мне чудилось порой, что оно несёт и иные возможности, предоставляет скрытые шансы. Что близость, тепло небезразличного человека, что любовь, чёрт меня возьми, — они возможны, они явь, они неспроста приходят и зовут. Помнится, я достаточно быстро избавился от этих наваждений, но дуновение их меня озадачило.

Эдик всегда позволял мне потрахаться с Наташей первым. Лежал рядом, задумчиво взирал на нас — на неё, сосредоточенно, со стонами и придыханиями отдававшуюся моменту, и меня, повёрнутого лишь на том, чтобы удержать в стоячем положении пенис (отчего он, разумеется, то и дело опадал) — взирал и молчал, ласково и терпеливо отстраняя Наташины руки и губы, тянувшиеся к его промежности. Когда же за дело принимался он, я не возражал против Наташиных ласк, не возражал и он, и порой я ощущал себя захватчиком, этаким Озриком-Узурпатором, отнимавшим у него нечто дорогое и значимое.